Он уточнил малозначительные детали, и мы расстались.

День был испорчен напрочь.

Я маялась вплоть до последней тренировки.

Неприятно чувствовать полную свою беззащитность, а приходится. Неприятно знать, что пока у тебя все в порядке, государство вроде как к тебе благоволит, а стоит тебе попасть в беду – первым делом выражает тебе официальное недоверие.

Параллельно я думала о том, что придется Соньку временно поселять у себя. При моей патологической страсти к порядку и ее не менее патологическом отрицании всякого домашнего порядка это было чревато взрывом.

Взрыв, взрыв…

К концу тренировки он и случился.

Мои нервы не выдержали.

Была завершающая прыжковая серия. На сей раз я ее построила на элементах канкана. Наверно, живет во мне маленький садист, получающий наслаждение от извращений. Когда мои бегемотицы, сцепившись локтями, не в лад и на разную высоту вскидывают объемистые ножки, а потом скачут и вертят воображаемыми подолами, я балдею. Такого ни в одном цирке не увидишь.

И вот они плясали, а я смотрела.

Первой слева была Вера Каманина, у нее маленькая дочка и ей сейчас ехать на другой конец города. Второй была Люда, она тоже живет в каких-то трущобах. Третьей – Наташа, она хоть и толстушка, но молоденькая и хорошенькая, я понимаю, как мужчинам нравятся такие симпомпончики. Четвертой – Алка Зайчиха, ее я взяла в группу на свой страх и риск, без медицинской справки, и вот она явственно задыхается, но не желает сходить с дистанции, скачет – только большие груди подскакивают. Пятой была Надя, за ней однажды увязался пьяный и чуть на тренировку не вломился. Я спросила – а что же не убежала? Ведь убежать от пьяного – плевое дело! А она застеснялась. Мои бегемотицы стесняются бегать, ей-богу! Они твердо знают, что бегают комично! Черт бы их, дур, побрал!

Я быстро оборвала канкан и отмотала назад пленку.

– А ну, еще раз! Быстрее! Быстрее!

Они скакали, а мне было страшно на них смотреть – ведь если за ними погонится сволочь, у них не хватит дыхалки, чтобы убежать, не хватит силы и сноровки, чтобы как следует двинуть ногой! Это же – команда обреченных!..

– Ноги выше поднимайте! Колени – выше! До плеча! Еще!

Я подхватила Веру под локоть и задала им жару! Я плясала вместе с ними, пока сама не облилась потом. Когда опомнилась – половина бегемотиц уже сошли с дистанции и стояли с ошалелыми глазами.

– Еще три круга бегом! Пошли!

Уже без всякой музыки я гнала их по залу, гнала жестоко, и по четвертому, и по пятому кругу. Они тяжело топали за спиной. Я увеличила скорость. Странно, но никто не отстал. И тогда я перешла на шаг, вышла на середину и показала им серию упражнений на расслабление.

Да. Оказывается, бывают и такие истерики.

А Сонька на следующий день категорически отказалась идти в милицию.

– Они же мне не верят! – объявила она. И возразить было нечего.

Разве что утешить – успокойся, мне они тоже не верят.

Во мне зрела ярость – не та пылкая, охватившая меня, когда я узнала про Сонькину беду, а тяжелая, густая, гуляющая по мне с током крови, растекающаяся под кожей. Ярость, обретшая плоть. Ставшая яростью кровь.

Так я ее чувствовала.

Кровь – живое существо. Со своим нравом. Кто-то уживается с собаками и кошками. Ничего удивительного. Мне предстояло теперь ужиться с собственной кровью.

Когда на кладбище забрел лесничий Илларион, одна только Жизель знала степень его вины перед ней. Прочие виллисы знали одно – он предал, и он повинен смерти. То есть проступок и кара в чистом виде, без подробностей.

Белое облако окружило его, а он изнемогал в танце. Кабриоль, падение… Встал, подскочил высоко… кабриоль, падение… И музыка – воплощенный страшный суд.

Но в этом ли справедливость? И есть ли в единстве «вина – кара» место для чего-то третьего?

Ведь такого же предателя Альберта Жизель пощадила и спасла. Спасла от справедливости. Собой прикрыла, рассказала беспристрастному суду повесть о своей любви к нему и тянула время до утреннего благовеста.

Как пересекаются эти две ниточки, из которых одна связывает проступок и кару, а другая – справедливость и милосердие. И может ли милосердие стать той силой света, которая исцелит нас, грешных?

Настал вторник.

Я отправилась на шабаш.

Оделась я сообразно тамошним вкусам – в единственное свое элегантное платье (купленное непонятно зачем три года назад и впервые добытое из глубин шкафа), в лаковые лодочки (а вот обувь – моя слабость, у меня шесть пар изящных туфелек, не считая босоножек, и во всех я могу танцевать без устали, такие они легкие и удобные!), волосы украсила пряжкой из искусственного жемчуга (Сонька купить заставила).

Вообще у меня есть красивые платья, даже нарядные платья, но элегантность мне противопоказана. При моей странной, если не отталкивающей физиономии и гладко зачесанных, собранных в узел волосах натягивать английский костюм равносильно самоубийству. Нет, я никого не собираюсь пленять, но нагонять холод на окружающих я тоже не хочу.

С собой я взяла покупной тортик и коробку пирожных. Мне красиво увязали их вместе, чтобы нести за бантик. Со стороны поглядеть – припозднилась элегантная женщина, стучит каблучками по асфальту, торопится в гости в приличный дом, вот же – не бутылку тащит, а сладости. А это она на ведьмовский шабаш направляется.

Анна Анатольевна встретила меня без эмоций. Одной неудачливой ведьмой за столом больше, одной меньше – какая ей разница? Лишний голос в хоре на кулинарные темы. Она была в другом, тоже весьма пристойном, даже изысканном платье с драпировками по левому боку, которые она еще могла себе позволить. И прическу сделала иную – чуть покороче, с напуском на лоб.

Другие тоже отличились туалетами – кроме бабы Стаси. Та была в домашнем фланелевом платьице самого старушечьего покроя и расцветки, что-то вроде мелких цветочков и ромбиков. по коричневатому немаркому фону. Баба Стася явно пренебрегала здешним ритуалом.

– Уже? – шепотом спросила она меня, а я, естественно, села рядом с ней.

– Что – уже?

– Сбылось?

– Нет еще.

– Так что же ты сюда приперлась? – сердито спросила она.

Мне это даже понравилось.

– Бабушка, я Зелиала видела, – прошептала я ей на ухо.

– Ну! – обрадовалась моя замечательная бабуся. – А ну, на кухню, на кухню! Там все расскажешь!

Мы выбрались из-за стола.

И я ей рассказала действительно все – про поединок демонов над свежей могилой, про странные разговоры об ангеле справедливости, про договор и, наконец, про то, что я в растерянности – знаю, что милиция нам с Сонькой не поможет, а сама и рада бы, но не представляю, с какого конца взяться за дело.

Баба Стася заставила меня еще раз и с подробностями рассказать всю Сонькину историю и описать место действия.

– Проще простого! – авторитетно объявила она, подумав с минуту. – Живут в том доме старухи аль нет?

– Какие старухи? – изумилась я.

– А бабкины ровесницы.

– Какой еще бабки?

– Не соскучишься с тобой, подружка, – совершенно по-молодому преподнесла мне баба Стася. – Сони твоей семья как разменялась? Добрые люди бабушку к себе век доживать взяли, а в ту квартиру Соня вселилась, ведь так?

– Поняла, поняла! – обрадовалась я. – Только как мне тех старушек допрашивать? У меня ведь такого права нет.

– Допрашивать, права нет! – передразнила меня баба Стася. – Экие у тебя слова нечеловеческие. А мы их не допрашивать, а попросту спросим. Ведь знают же они, с кем соседка встречалась, кто к ней в гости ходил, а иным часом и жил у нее. Все на квартире завязано, помяни мое слово. Соня твоя никому, пигалица, не нужна.

– Это точно, – я вспомнила следователя, внутренне сопротивлявшегося моему потоку информации. – И даже хорошо, что она в милицию идти не захотела. Как бы она там нарисовала мой вылет из окна? А? Ее бы точно в дурдом увезли!