Очень скоро эту тишину нарушили репортеры.

Еще вечером их не было – а наутро во дворе стало не протолкнуться, повсюду вспышки камер и громкие голоса. Стоило выйти после занятий, как тебя поджидали их сочувственные похлопывания по плечу и нацеленные в лицо объективы. Большинство студентов игнорировали их. Но не все. Как-то раз во время обеда я видел, как та рыжеволосая девушка с французского тихо плакала на камеру. А потом сквозь слезы сообщила, что ее портфолио можно посмотреть у нее на странице. Наверное, я не вправе винить человека за такое наглое использование СМИ; в конце концов, они тоже ее использовали.

Потом этот же журналист принялся за меня.

Он ходил за мной по пятам на переменах и бормотал соболезнования, а затем выдавал вопросы вроде «Вы действительно считаете, что с Ли Добсоном произошел несчастный случай?» или «Правда ли, что вы держите у себя в комнате змею?». На оборудовании оператора был логотип Би-би-си. Но мне и так было понятно по аристократическому акценту и гордо поднятому подбородку – очередной урод из Оксбриджа 1. Его отправили через океан за компроматом на Холмсов; это было ясно по тому, как настойчиво он пытался перевести разговор на Шарлотту. Каким-то образом он раздобыл мое расписание и еще долго караулил меня между занятиями на пару с оператором.

В тот день я решил, что от меня наконец отстали. Когда я вышел через главный вход, эта парочка беседовала с местным на ступеньках научного корпуса. «Да, чувак, – донеслось до меня, – я тоже об этом слышал. Мои э-э-э… друганы говорили, что Шарлотта Холмс создала какую-то жуткую секту и Джейми Ватсон – что-то типа ее мелкой злобной шестерки…»

Опустив голову, я быстро прошел мимо, но репортер окликнул меня и бросился следом, стараясь ухватить за руку.

Я резко развернулся и уже был готов ему врезать. Оператор мгновенно выпрыгнул вперед и направил на меня свой объектив.

– Поняли, о чем я? – тут же вставил местный.

В этот раз мне удалось его разглядеть. Лет тридцать, черты лица мелкие, самые обычные, волосы светлые, густые. Том говорил, что это здешний барыга – я видел, как вечерами он ошивается в кампусе.

Очевидно, сейчас его слово дороже моего.

¹ Совместное название Оксфорда и Кембриджа, старейших университетов Великобритании.

– Отойди, – тихо сказал я и поднял воротник. Мне дали пройти, хотя все мы знали, что завтра они вернутся.

Но нет. Очевидно, репортеры так всех достали, что наконец начали поступать жалобы от родителей. На следующий день Шеррингфорд официально закрыл кампус для посетителей.

Когда я спросил Холмс, рада ли она, в ответ увидел только вежливую улыбку.

– У моего брата договор со СМИ, – сказала она. – Меня они не трогали.

Настроение у всех было на нуле, так что, несмотря на траур, школа решила не отменять школьный бал. Зеленые и белые школьные флаги развевались возле часовни и библиотеки; на ужин столовая пообещала стейки и лосось. Каждый день девушки толпами отправлялись на почту и возвращались с посылками – в них были платья. Выбранные еще несколько месяцев назад, они летели к своим обладательницам из Нью-Йорка, Бостона, было даже одно платье из Парижа. Это я узнал от Кэссиди и Эштона с моих занятий по французскому: они всё про всех знали. Но не только девушки усиленно готовились к балу. Том пригласил Лену, и, похоже, родители прислали ему костюм из Чикаго. А иначе я не представляю, где он раздобыл свой бирюзовый пиджак и жилет.

Да, это была все та же трата времени и денег, но на этот раз я видел в ней смысл. Уж лучше шоу, чем трагедия.

Когда я поделился своими мыслями с Холмс, она рассмеялась, запрокинув голову, что для нее редкость:

– Для парня ты слишком все драматизируешь.

Мне было нечего ей возразить. У нее была возможность изучить меня, ведь каждую свободную минуту я проводил в лаборатории 442.

Мы здесь обедали, ужинали – а точнее, я, по своему обыкновению, жадно заглатывал еду, пока Шарлотта определяла, как прошел мой день. На завтрак ты ел хлопья «Капитан Кранч», говорила она, плюс ты попробовал новый крем для бритья, тебе он не понравился. Все это время она гоняла содержимое по тарелке, маскируя тот факт, что она ничего не ест. Я укорял ее, и она подцепляла один-два ломтика картошки фри, чтобы меня успокоить; минут через десять мне приходилось снова напоминать ей о еде. Как-то вечером я сказал, что моя любимая песня – «Heart-Shaped Box» «Нирваны», и буквально через час, взявшись за скрипку, она сыграла вступление из «Smells Like Teen Spirit». Мне кажется, Холмс даже не осознавала, что делает; поймав на себе мой взгляд, она аж подскочила и сразу переключилась на «Алеманду» Баха. (Я выучил названия всех произведений, которые она играет. Ей нравилось, что я спрашиваю, а мне нравилось слушать.)

Попытайся я объяснить, что между нами происходит, никто все равно не понял бы. Обычно я бросал какое-нибудь абсурдное утверждение, она виртуозно отбивала мою подачу, и заканчивалось это яростными спорами обо всем на свете: от жуков и рождественских спектаклей до цвета глаз доктора Ватсона. Мы спорили по поводу подозреваемых: она была уверена, что наш убийца связан с Шеррингфордом, хотя я не мог понять, почему в таком случае он не приступил к делу еще год назад. И что ему (или ей) было нужно от меня. Когда я нашел склад пустых склянок в футляре для скрипки, мы не на шутку повздорили из-за того, что она продолжает принимать окси.

– Это не твое дело, – гневно отбивалась она и злилась еще больше, когда я настаивал, что вообще-то мое.

А как по-другому? Я был ее другом. Может, именно поэтому самые серьезные стычки у нас случались по пустякам. Как-то вечером мы поссорились из-за того, что она вечно занимала весь свой крошечный диван, и мне приходилось сидеть на полу. Я хлопнул дверью, и на следующее утро она принесла складное кресло.

– Это тебе, – сказала она, небрежно махнув рукой; ни на что другое в нашей кладовке уже просто не хватило бы места.

Но мы не всегда жили как кошка с собакой – чаще как раз наоборот. Обычно я не кричал на Шарлотту, потому что оказывался под властью гипнотического взгляда и цепочки логических рассуждений, в результате которых позволял ей, к примеру, выдернуть волос у меня из носа ради эксперимента. (Здесь стоит добавить, что взамен она обещала месяц делать за меня домашку по химии.) Она научила меня вскрывать простые замки, и, когда я наконец правильно вставил булавку, услышал заветный щелчок и с облегчением откинулся на диван, она завязала мне глаза и заставила проделать все заново. Однажды Холмс обмолвилась, что в детстве ей не давали сладкого, и тогда я купил в местном магазине огромный мешок конфет и торжественно вручил этот королевский подарок ей. Она крепко задумалась и отказалась их пробовать, а на мои уговоры лишь закатывала глаза. Я отлучился, чтобы ответить на мамин звонок, а когда вернулся, то застал ее в безнадежных попытках надкусить леденец.

Пока я проводил все свое время в кабинете 442, мир снаружи казался все более странным. Порой наше с ней пребывание в лаборатории напоминало заблаговременный переезд в бункер в преддверии ядерного апокалипсиса. И когда я получил от Тома сообщение с вопросом, кого я пригласил на бал, я долго моргал (освещение в лаборатории было тусклым), пытаясь убедить себя, что вообще-то никакой радиации нет и я могу выйти наружу.

Но пары у меня не было, и я решил, что не буду никого искать. При мысли о вечеринках мне представлялся какой-то другой Шеррингфорд: такой, где вечер с девушкой моей мечты означал диско-шары и дерьмовую музыку, а не бунзеновские горелки и пятна крови. Где появиться в толпе одноклассников не будет сущей пыткой. Забыть о том, что я главный подозреваемый в убийстве, у меня не было шансов, ведь даже незнакомые мне люди обрывали разговор, когда я входил в класс. Комната Добсона по-прежнему была оклеена желтой полицейской лентой. Его бывший сосед Рэндалл все еще пытался подставить мне подножку в коридоре. Учителя обращались со мной либо как с хрустальной вазой, либо как с пустым местом, за исключением разве что тихони мистера Уитли, преподавателя литературного мастерства: он отвел меня в сторонку и сказал, что всегда готов выслушать, если надо. Я поблагодарил его, но всерьез не воспринял. Он просто предложил помощь как порядочный человек. Хотя, конечно, было приятно, что кто-то здравомыслящий видит, что со мной происходит.