— Я этого не говорил, — доносится откуда-то сбоку. Капранов стоит рядом мрачно скрестив руки. — Но ты можешь ассистировать, если это тебе нужно. Решай сама.

Слова его очень грустные, но то, что честные, еще хуже.

— Я… — должна идти. — Я присоединюсь к вам, но нужно кое-что сделать.

Что мы знаем о боли? Порой нам кажется, что все, но это ложь. В моей жизни было ее предостаточно, но ни разу такой. Я отходила от тяжелейших операций и смотрела в глаза мамы, когда та осознала, что чуть не причинила мне непоправимый вред своей настойчивостью, но все равно не испытала весь спектр страданий. С возрастом приходит понимание, что пусть нас и наказывают за ошибки всевозможными способами на протяжении жизни, только мы сами обладаем достаточной фантазией, чтобы сделать себе по-настоящему плохо. Нет более сильного и жестокого моралиста, чем мы сами. Но бывает так, что нет правильного варианта — в любом случае будет болеть. Не одно, так другое. Потому что, пусть сердце кричит и обливается кровью, поступить иначе нельзя. Каждый человек, претендующий на порядочность, имеет принципы, нарушение которых простить себе никогда не сможет из боязни перестать быть собой.

Когда я стучу в дверь, меня разрывает на части от боли, и глаза наполняются слезами, но решение принято и тысячу раз взвешено. Сколько мне понадобится времени, чтобы перестать чувствовать себя предательницей? Не знаю. Наверное, жизнь.

— Рашид Адильевич, можно? — говорю хрипло и, отвернувшись, пытаюсь откашляться, чтобы голос не звучал заплаканно и невнятно.

— Доктор Елисеева? Вы разве не должны быть на балу благотворителей? — удивляется он в ответ.

— Нет. Я должна быть здесь, а еще лучше в операционной, там Капранов собирается оперировать мальчика… Но я не об этом, просто давно нужно было вам сказать, — я набираю воздуха в легкие, — что Кирилл хочет сменить вас на посту главы исследовательского центра. Возможно, скоро.

Ну вот и все. Сделала, как посчитала нужным. Не предотвратила, так хоть предупредила. Стало ли чуточку легче? Пожалуй, да, и это оправданно. Но если я думала, что что-то изменится, то жестоко ошиблась. Мурзалиев даже в лице не меняется, разве что пальцами по столу стучит. Раз, два, три…

— Что ж, — говорит он. — Спасибо за информацию. Родители ребенка здесь? Согласие уже взяли?

— Что? — спрашиваю, опешив. Какого ребенка? — Вы меня вообще слышали?

— Жен, — вдруг улыбается он. — Я благодарен вам за информацию и за… мужество, которое потребовалось, чтобы сюда прийти, но вы правда думали, что я не догадывался? После того нашего представления с вами Кирилл не мог поступить бы иначе. Он очень ревностно относится к тому, что считает своим. Именно по этой причине я так старался помочь пациентам несостоявшейся исследовательской группы. Больше они не нужны никому. А я их подвел…

Он подвел? То есть, погодите-ка, это получается, что мы оба пытались дать людям еще одну надежду из одного лишь чувства вины?

— Но что же вы теперь будете делать? — спрашиваю я потрясенно.

Он усмехается:

— Я не несчастный бедняк, доктор Елисеева. Может, паршивый исследователь, но практикующий хирург. Моей лицензии ничего не грозит. — Наконец, самообладание ему изменяет, и он, глядя в мое потрясенное лицо, усмехается. — Идите мыть руки.

В попытке собраться, я провожу у раковин уйму времени. Получается, мое волнение было излишним? Когда я уверила себя, что Рашид — пострадавшая сторона и ничего не подозревает? И с чего взяла, что Кирилл придет и велит ему немедленно собирать вещи? Возможно, Мурзалиев уже предупрежден, Харитонов ведь не утверждал, что это тайна. Они постоянно общаются за закрытыми дверями, и тема их бесед мне неизвестна. Возможно, все далеко не так плохо, как я себе навоображала. Вздохнув, закрываю кран локтем и вхожу в двери, чтобы присоединиться к бригаде, которая уже начала операцию. Капранов бормочет что-то о том, что пока я разбиралась со своими личными проблемами, он мог бы переставить местами полушария мозга пациента. Что ж, хотя бы его реакцию я смогла предсказать в творящемся вокруг сумбуре.

Операция идет тяжело и долго. Может, оно и к лучшему, у меня есть время обо всем подумать… Под конец у меня болят глаза, а руки от холода синего цвета, но мальчик будет жить. Для хирурга нет лучшей награды. Да, этот ребенок будет восстанавливаться очень долго, скорее всего не станет финансовым гением или нейрохирургом, но он будет жить, и он может стать счастливым. Я точно знаю, что счастье очень многогранно. Для кого-то оно представляет собой деньги и карьеру, а для другого — возможность еще раз увидеть рассвет или улыбку родного человека. Это чушь, что, потеряв какую-то мелочь, ты обречен страдать до конца своих дней. Есть только один способ по-настоящему проиграть в этой жизни — не делать вообще ничего. А хорошее имеет свойство возвращаться.

Я напоминаю себе об этом раз за разом, перебирая в памяти наши с Киром счастливые моменты. Первый раз, когда поняла, что мужчина под обломками здания не мертв, и первый наш поцелуй в лифте, и отель в Выборге, и новогоднюю елку. Я стараюсь отложить в памяти каждую крупицу… Даже то, что за эту ночь он позвонил на запертый в шкафчике телефон двадцать один раз.

Какое чудесное зимнее утро. Снежинки кружатся в воздухе огромными хлопьями, как я люблю. Я поднимаю голову вверх и ловлю их губами. Они оставляют на коже большие холодные капли. Уже рассвело, но пасмурно, и солнца не видно. Но небо уже посветлело, появились первые машины, город потихоньку просыпается. Однако за кофе пришлось ехать на какую-то заправку — все приличные заведения оказались закрыты. Счастье, что я со своей полной ограничений жизнью так и не научилась различать хорош или плох напиток на вкус.

Как бы ни было неприятно признавать, я была неправа. Попросила дождаться другого предложения, чтобы сохранить карьеру Рашида, в то время как Кирилл только начал делать первые шаги в полностью самостоятельной жизни. Той, в которой больше не будет бесконечного надзора родителей, брака с женщиной, которая не смогла ему дать тепла, или девочки-доктора, полностью уверенной в собственной правоте. Ему необходимо стать сильнее и независимее, и он сможет. Я уверена.

И мне нужно многое переосмыслить. Например то, зачем я решила заступиться за Мурзалиева. Кому это было нужно, кроме меня? Видимо, паническое осознание скоротечности жизни заставляет меня болеть за всех и каждого и наполнять смыслом все подряд, а ведь иногда можно просто… быть. Не зачем-то, а просто так. Стоять на мосту с вибрирующим телефоном в руках, не брать трубку, любить сильно и отчаянно. Достаточно, чтобы понять: эти отношения, к сожалению, не делают нас лучше.

Я размахиваюсь и отправляю телефон в полет, в туман над Невой.

— Нет, папа, ты не говорил, что я не могу отправиться путешествовать. Ты сказал, что если я хочу это сделать, то должна запаковать в чемодан кардиохирурга. Представь себе, мне это удалось!

— Полагаю, ты считаешь себя очень остроумной, — доносится из трубки ответ. И надо сказать, я действительно так считаю. — Куда ты летишь?

— В Германию.