Любава молча кивнула. Варяг вышел из избы, и она продолжила готовить обед.

Харальд вообще ходил в последнее время настолько мрачным, что даже Творимир не рисковал надоедать ему своими замечаниями.

Стараясь не думать о надвигающихся событиях, Любава полностью сосредоточилась на хозяйстве. Когда кто-то из муромцев пытался вытащить ее в город, она честно отвечала, что ей запрещено. Нечего, мол, было сплетничать и расстраивать Харальда.

Незаметно летели темные короткие дни студня, или просинца, как этот месяц здесь называли. Наступала восьмая ночь перед солнцеворотом. Вечером, на ночь практически, Харальд собрался уходить.

— Послушай, Харальд, ничего особенного, конечно, — не выдержала Любава, — но знаешь ли ты, что муромские женщины верят, что если с кем эту ночь проведешь, за того в будущем году замуж выйдешь.

Харальд замер перед дверью, обернулся и внимательно посмотрел на девушку.

— Твоя Ростила верит в это, Харальд. Ты сейчас без слов дашь ей понять, что женишься на ней. Пожалел бы девицу, не ходил бы, а? Все равно скоро расставаться.

Варяг прислонился к печке и задумался. Но думал он недолго. Быстро опомнился и ушел в темную ночь. Где-то в городе, в тепло натопленной бане его ждала Ростила. Ждала, может быть, в последний раз.

К самой Любаве должен был прийти Сольмир. Ему, как раз, очень нужно было избежать встречи с любой другой девицей именно в эту ночь. Девушка вернулась в свою избу, и потекли минуты напряженного ожидания. Время шло, а сказитель все не появлялся. Любава пыталась отвлечься, пыталась молиться, но тревога нарастала. Наконец, она не выдержала и снова пошла в дружинную избу.

— Послушай, Творимир, — расстроено сказала она. — Сольмира все нет. Может, ничего особенного, но я очень беспокоюсь. Проводи меня в Муромль к его дому, а? Глядишь, чего и узнаем. С тобой вместе меня бы даже Харальд отпустил.

— Ладно, девонька, собирайся. Провожу.

Она оделась по-мужски, пристегнула к перевязи меч, взяла колчан с сулицами. По городу они шли бесшумно, выбирая самые темные закоулки. Наконец подошли ко двору Муромского старосты. Во дворе слышались голоса.

— Меня Домажировы собачки хорошо знают, — прошептала Любава. — Я переберусь через забор?

— Даю тебе час. Если не вернешься, я сам переберусь через забор, и конец будет тогда всем Домажировым собачкам.

Творимир подкинул Любаву, чтобы ей легче было перескочить через высокий забор в темном месте. Собачка тут же прибежала, даже тявкнула, но узнала Любаву и больше голос не подавала. Новгородка, держась в тени, бесшумно направилась в сторону злобно спорящих людей.

— Ну и сынок у тебя, Домажир. Кого ты вырастил, Волосень вас закрути.

— Сольмир, — уязвлено заявил Муромский староста, — или ты оказываешь мне сыновнее послушание, или ты мне не сын, и пеняй тогда на себя.

За амбаром, где шел этот странный разговор, повисло тяжелое молчание.

— Реши уж, отец, сын я тебе или не сын, — глухо проговорил Сольмир. — Мужик или баба. Бегать за девками по твоему приказу я больше не собираюсь. Откажешься от меня — уеду. Плакать не буду.

— В Новгород уедешь? — низким грозным голосом спросил Коснятин.

Сказитель не ответил. Огромная серая собака ткнулась Любаве носом в ладонь. Та рассеянно почесала ее за ухом. Мужчины за амбаром все еще молчали.

— Волосень вас задуши. Домажир, мы не можем его отпустить. Он слишком много знает.

За амбаром послышался невнятный гул голосов. Там находилось не три человека, а значительно больше.

— И что, отец, ты разрешишь меня прикончить?

— Если ты меня не слушаешь, то ты мне не сын. Ты для нас опасный послух новгородцев.

— Подстелите сюда. Иначе на снегу останется кровь.

— Вот сюда.

— Давай, тащи его.

Любава распахнула тулуп, и стремительно шагнула вперед, доставая меч из ножен.

— Я согласен, — внезапно сказал Сольмир. — Я все сделаю, как вы сказали.

Снова наступило молчание. Любава осторожно вернулась назад.

— Клянешься глазами Велеса, что ты больше никогда не пойдешь к новгородке Любаве?

— Клянусь.

— Клянешься глазами Велеса, что ты ничего никому не расскажешь о том, что узнал сегодня?

— Клянусь.

— Клянешься, что женишься в будущем году на той, что тебе укажут?

— Клянусь.

Любава осторожно вернулась к изгороди и пошла в тени забора, отыскивая место, где можно бесшумно выбраться в проулок.

Бедный, бедный Сольмир. Интересно, каким был Коснятин, пока ненависть не превратила его в бесчеловечное чудовище? Любил ли он жену? Детей? Умел ли он пошутить или посмеяться чужой шутке?

— Пошли обратно, Творимир. Потом все расскажу.

Потом трое воинов и Любава собрались в дружинной избе. Дружинница пересказала услышанное. Спать никому не хотелось. Слишком было тревожно. Если уж дошло до того, что отец разрешил убить своего сына, то как же были накалены страсти. Чуть за полночь вернулся и Харальд. Разговор, подслушанный Любавой, пересказали и ему.

— Любава, если пойдешь спать к себе, тщательно проверь засовы. Или, пожалуй, я сам пойду с тобой. Проверю на ночь твою избу, — сказал Харальд, подумав.

Внезапно раздался звук открываемой входной двери и звук шагов в сенях. Воины вскочили. Дверь открылась, и на пороге появился Сольмир.

— У вас горел свет, — неуверенно произнес он.

— Проходи, Сольмир, — ответил Харальд — Рады тебя видеть.

Сказитель сделал шаг вперед и закрыл за собой дверь.

— Я пришел сказать… Любава, в этом году решено принести человеческую жертву Велесу на солнцеворот. Жребий упал на тебя. Тебе нужно срочно уехать. Лучше этой ночью. Завтра будет поздно. Тебя посадят под стражу.

— А если я уеду, кого принесут в жертву? Принесут кого-нибудь?

— Ростилу. У них всем заправляет некто Коснятин. А он ненавидит новгородцев и тех, кто с ними связан.

Харальд молча согнул в правильный круг попавшуюся ему под руку чугунную кочергу в два пальца толщиной. Варяг стоял рядом с печкой.

— А что будет с тобой, Сольмир? — невыразительным голосом поинтересовался он.

— Меня убьют. У нас все серьезно, — усмехнулся сказитель. — А что бы, интересно, сделал ты, Харальд, если бы твой сын выдал твои тайны врагу?

Любава с грустью смотрела на Сольмира. Он не любил своих родных, он не считал своими отеческие предания, он мечтал о новом мире, но за передачу важных сведений, полученных в отеческом доме, им, новгородцам, он считал себя достойным смерти.

Харальд тяжелым взглядом смотрел на чугунное колесо в своих руках, бывшее недавно кочергой.

— Начнем с того, что я бы никогда не позволил приносить в жертву Нидхёггу подругу своего сына.

— В жертву кому?

— Крылатого змея, живущего у корней Мирового Древа, вы называете Велесом, а мы — Нидхёггом. Я ему не поклоняюсь.

И он попытался распрямить кочергу.

— Оставь, Харальд, — вмешался Творимир. — Неровен час, сломаешь. Руку повредишь. Все равно завтра к кузнецу идти, Любавину Гулену перековывать. Заодно и кочергу отдадим.

— И потом, — договорил варяг, — мы не враги муромцам. Князя, если ты еще не понял, интересует только святилище и волхвы. В Муромле никто из дружины даже и не появится. А волхвы эти и не муромские все. Только отец твой, да несколько его приспешников. Но Домажира-то как раз пощадят из-за тебя. Без святилища своего он все равно не страшен.

Харальд положил кривую кочергу на выступ печки.

— Добровит, Сольмир и Любава, вы уедете этой ночью в Суждаль, — непреклонным голосом сказал он. — Прямо сейчас. С меня довольно.

— Послушай, Харальд, — волнуясь, вмешалась Любава, — мне сказал Всеслав, что, если жребий упадет на меня, то меня все равно выкрадут для жертвоприношения, куда бы я ни сбежала.

— В Суждальском детинце тебя защитят. А после солнцеворота некому будет тебя выкрадывать.

— А как же Ростила? Я все же дружинница. Я смогу защищаться, а она…