– Ну ты мне еще про голодающих в Африке напомни! У кого-то нет половины, у кого-то нет ничего. А у кого-то есть все. Не помнишь, как ты недоумевал, когда Честер покончил с собой?

– Помню! У человека было не просто все, а трижды все! Что таким людям еще-то нужно? Не понимаю.

– Да и не дай тебе Бог хоть на секунду понять, что у «таких людей» происходит в душе. – вот теперь меня было не остановить. – Ты можешь представить себе, чем одержим человек, у которого есть супер-популярная и коммерчески успешная группа, с которой он колесит по всему свету и зарабатывает все деньги мира, у которого сотни миллионов фанатов, мультиплатиновые альбомы, жена-красавица и шестеро детей, но при этом ему плохо и ему этого всего не надо, если у человека есть вообще все, но ему от этого не лучше? Надеюсь и не поймешь. Ведь это же настоящий ад! А тот, кто орет «у тебя же все есть, чего тебе еще надо» – это либо несведущие, либо просто дураки. Я абсолютно уверен, что так заявляют те, кто не представляет себе, что такое душевное заболевание. К сожалению, таких в мире немало. Хотя, почему «к сожалению»? Скорее «Слава Богу». Если у человека настоящая депрессия, у него нет желания даже встать с кровати и дойти до туалета. И на такие шаги, как прием препаратов или самоубийство решаются только те, у кого есть на это силы.

– Справедливо. – Глеб грустно кивает. Он уже включает Linkin Park на своем телефоне.

– Выключи сейчас же. Точнее нет. Стоп. Поставь лучше Криса Корнелла.

Некоторое время мы молча слушаем грустный голос в записи. А потом я продолжаю:

– Вот как так сложилось, что человек всегда рассказывал обычные вещи через тяжелую музыку? При этом подача настолько проста, что и разъяснять-то нечего. Такое чувство, что у человека были тексты на абсолютно любой случай жизни и для абсолютно любой ситуации. Тридцать лет беспрерывного создания музыки, совершенно разной, непохожей ни на что и задающей темп росту все новых и новых поколений, становящейся стандартом и эти же стандарты ломающая. И цитировать можно вечно, каждую строчку. Потому что там – обо всем.

Глеб активно кивает и закуривает очередную сигарету. А я продолжаю:

– Каждый раз, когда в сети встречается фотография, имя, любое упоминание Корнелла, я вспоминаю один его ответ на вопрос в интервью начала двухтысячных. Недалекий журналист спросил: «Каким же образом вам удается быть релевантным со своим творчеством на протяжении стольких лет?!» А Крис улыбнулся и сказал: «Мне просто очень-очень грустно. Всегда». – я задумался и добавил. – Было грустно. И молчал. А почему? Может быть потому, что не знал как правильно: просить о помощи или терпеть дальше… А если и знал бы, все равно бы сделал иначе.

– Ну ты же помнишь: мы все учимся на своих ошибках, а потом повторяем их снова, – подмигивает Глеб.

– Это чтобы закрепить пройденное, – отзываюсь я.

Некоторое время мы молча пьем кофе.

– Но, если я когда-нибудь решился бы покончить с собой, это был бы прыжок с крыши. Пока падаешь, успеваешь передумать десять раз. А вот закричать, думаю, не успеваешь. А ещё говорят, что в такие моменты перед глазами проносится жизнь.

– Ага. – Глеб начинает улыбаться. – А потом бы на место приехали журналисты, репортёры, блоггеры всякие…

– Да, и об этом бы точно написали в «Известиях».

– Где написали бы?

– На «Фонтанке», на «Фонтанке» написали бы.

– Или примчал бы какой-нибудь ТВ-3 и снял бы сюжет о том, что какого-то долговязого мужика на севере Санкт-Петербурга пытались достать через окно инопланетяне, но их космической силы не хватило, чтобы затащить его на летающую тарелку, таким он был тяжеленным.

– А потом бы и НТВ подхватили. – я попытался изобразить гнусавый голос телерепортера. – В районе Юнтоловского заказника наркоман со стажем по имени Г. решил свести счёты с жизнью из-за невиданно крупной кредитной задолженности.

Глеб уже рыдал от смеха. Я закурил сигарету, чтобы перевести дух.

– Уфф. – вытер слезы Глеб. – Интересно, а ТВ3 ещё существует? Их создателям как живется? Хочется жить?

– Слава богу, я не понимаю, как может «не хотеться жить», тем более, если более-менее здоров и почти ничего не болит, – отвечаю я только на последний вопрос. – Грустно бывает. Тяжело бывает. Практически невыносимо бывает. Но пока мы живы, да еще и можем себе позволить рассказать об этом друг другу – это счастье. Настоящее, огромное счастье, которое досталось нам бесплатно. Да еще и взамен почти ничего не требуется отдавать. Я только недавно понял: даже когда все из рук вон плохо, даже когда нет сил подняться с кровати, сделай усилие: порадуйся тому, что ты дышишь. Все рестораны-машины-шмотки – это условности. Все заграницы-моря-поля – это блажь. Это же вообще несложно! Научиться видеть радость даже в снегопаде и гололеде! Ведь так настолько легче дышать. Даже в душном офисе!

– Тебе нужно мотивирующие самоучители писать, – Глеб, кажется, впечатлен моими монологами в последнее время.

– Ага. Только не про семейную жизнь.

Глеб улыбается и смотрит в окно. По всем признакам, он вот-вот выдаст судьбоносную фразу. Ну или ему она будет казаться судьбоносной:

– Если ты поймешь, на самом деле поймешь, а не просто подумаешь, что понял, насколько ты замечательный человек – тебе не надо будет за счет своих чувств давать самоутверждаться кому-то еще…

– Как же здорово, что ты сказал «если», а не «когда», – отвечаю я.

Губы у Лизы ярко накрашены красной помадой. Или даже бордовой. Темно-темно красной. Не представляю, как называется этот цвет в секретной женской палитре. Меня предупреждали, что такая помада обычно не к добру. Страшно подумать, какого цвета ее белье.

Она сидит на пассажирском сидении и смотрит в окно. Кажется, что она не моргает. И почти не дышит. Если бы был полдень, я бы подумал, что мы едем на свадьбу. Но на циферблате два часа утра и, по всей видимости, мы едем расставаться.

Хотя как можно расстаться, если вы и вместе-то не были? Если изначально как-то удачно договорились, что это – что угодно, но не отношения. Нет никаких «нас», мы не вместе, но мы и не дружим. Зачем вообще вешать ярлыки и придавать статусы тому, что происходит, и кто это придумал? «Значит мы любовники!» – однажды объявит она. «Звучит как-то не очень», – мысленно отвечу я, улыбаясь в ответ. Пусть будет так. Пусть будет так, как ты считаешь нужным. Пусть уже будет хоть как-нибудь.

Но ведь расстаться можно только если мы вместе. Значит мы были вместе. И кого в этом винить, если не себя самого?

На мое счастье, у меня как раз был такой виновный. И звали его Руслан. Во всем виноват Руслан.

Успешный предприниматель, образцовый семьянин, раньше он любил рассказывать друзьям, как устает от того, что каждый вечер приводит домой новую девушку. Ему мало кто верил, но никто об этом не говорил: уж больно Руслан был спортивным и спокойным. И это не подкупало. Это пугало.

– Ты такой хороший человек, но слишком уж мягкий, – говорит он, глядя куда-то в сторону, словно я беру у него интервью, а не рассказываю о бессоннице. В руках он держит шариковую ручку. Держит спокойно, уверенно, будто в любой момент готов не моргнув подписать дарственную или атаковать ею врага. – Почему ты прогибаешься-то под людей? Ими нужно пользоваться. Нашел, забрал себе, не понравилось – выкинул. Понравилось, через неделю все равно выкинул, и получше найдешь.

– Дружочек, ты сейчас о чем, о приеме на работу?

– Да обо всем! – Руслан бросает ручку в меня. Я ее, конечно, не ловлю: она обидно ударяется об мое плечо и падает на стол. – И о приеме на работу, и о людях вообще, – он видит мое изумление, но продолжает, не обращая внимания. – Когда ты последний раз приводил кого-то в свой дом на один день, а лучше на одну ночь? Никогда? Самое время. Тебе тридцать. Когда, если не сейчас? Как там говорил твой отец?

– Мы тебя воспитали хорошо, но неправильно, – мямлю я.