Может ли быть, что герцог приветствует каждую женщину или хотя бы тех, кого намерен соблазнить подобной обольстительной поэзией? Сколько еще женщин он сравнивал с Джульеттой?

Эдит ждала, пока он не закончит разговор, и сама бессовестно пренебрегала соседом слева.

– В большинстве случаев я так не выгляжу, – сообщила она.

Гауэйн рассмеялся.

– Я чувствую себя так, словно вы видите меня на маскараде, – продолжала она. – Сначала я была тихой. Спокойной. Вся в белом…

– Как ангел, – добавил он, и дрожь в его голосе бросила ее в жар.

– Но я не ангел, – выдавила она. – И даже не слишком спокойна по натуре. Хотя питаю глубочайшее отвращение к конфликтам. А сегодня…

Она показала на платье.

– Это тоже не я.

– Обольстительное? – спросил Стантон. – Я обольщен.

Теперь Эди понимала, как Казанова приобрел свою репутацию. Должно быть, обладал способностью смотреть на женщину с расплавляющим желанием во взгляде. И конечно, любая падала в его постель.

Она постаралась взять себя в руки.

– Я похожа на царицу Вавилонскую. Но на самом деле я куда более обыденна.

– Я тоже не часто надеваю килт, хотя люблю носить цвета своего клана. Но при ветре очень мерзнут ноги.

– Килт вам идет, – улыбнулась Эди. Ни одна женщина в здравом уме не сказала бы иначе, когда килт надет именно на такого мужчину.

– А это красное платье идет вам.

Последовал момент многозначительного молчания.

Гауэйн понизил голос:

– Я бы хотел стянуть вниз рукава…

Эди прикусила губу. Дыхание перехватило.

– И облизать вас, начиная с губ и заканчивая…

– Вы не должны так говорить, – прошипела Эди. – Что, если кто-то услышит?

– Разразится скандал. Возможно, нас заставят немедленно пожениться. Вы разрешаете мне устроить скандал, миледи?

Его глаза сверкали чем-то более яростным, более жарким, чем злорадство.

Эдит застыла, потрясенная силой увиденных в них эмоций. Как это случилось… между ними? Что это такое?

Неужели люди именно так влюбляются друг в друга? После какого-то пятиминутного разговора? Неужели она влюбилась в мужчину только потому, что он красив и хорошо смотрится в килте? Конечно, он еще и умен, у него красивый голос, и он остроумен… и хочет ее. Хочет больше, чем Эди могла себе вообразить.

Да. Она влюбилась.

Хозяйка поднялась; ужин был закончен. Джентльмены отправятся пить портвейн в библиотеку, дамы удалятся в музыкальный салон на чай.

Эди сообразила, что не ответила на вопрос. Герцог протянул руку и помог ей подняться.

– Не желаю ждать еще четыре месяца, чтобы жениться на вас, – заявил он, сжимая ее руки с таким видом, словно готов пустить на ветер все правила приличия и поцеловать ее прямо здесь. И тогда точно разразится скандал!

– Мой отец часто говорил, что не одобряет коротких помолвок.

К собственному возмущению, Эдит обнаружила, что задыхается как шестнадцатилетняя глупышка. Но все же она упивалась выражением его лица, чувствуя себя так, словно музыка играет в ее венах.

– Возможно, я сумею убедить его передумать.

Громкое крещендо пронеслось над ней и заплясало между ними.

– Хорошо, – прошептала она. – Хорошо.

Эди не была уверена, на что соглашается, но в глазах Гауэйна вспыхнула радость, и этого оказалось достаточно.

Гауэйн последовал за другими джентльменами в библиотеку, хотя сознавал, что потерял дар речи. Он чувствовал себя так, словно его сильным ударом повергли в беспамятство. А очнулся он в другом мире.

Словно в пьесе.

Может, он и есть Ромео? Может, это закончится смертью их обоих?

Самое шокирующее заключалось в том, что Стантон мог думать об этом спокойно. Если Эди суждено умереть…

О чем он только думает, черт побери? Они еще даже не женаты! Он почти ее не знает!

Отец Эди стоял один, глядя в камин, так что Гауэйн взял бокал с портвейном и присоединился к нему.

– Лорд Гилкрист.

– Я больше не уверен в том, что вы тот, кто нужен моей дочери, – резко бросил граф.

– Меня печалит слышать это, но боюсь, назад дороги нет. Я женюсь на леди Эдит.

Сейчас его голосом говорил древний герцогский титул. Но за этой вспышкой богатого титулованного аристократа, – кто такой граф, чтобы усомниться в правомерности помолвки? – крылось нечто более примитивное. Эди принадлежит ему, и если он будет вынужден вернуться к обычаям древних пиктов – выкрасть ее из Англии и увезти в Шотландию, перекинув через седло коня… – то так и сделает.

Граф пристально глянул на него, но тут же отвернулся к огню.

– Вот в том-то вся беда.

– Что?

– Вас пожирает желание к ней, верно? Она надела красное платье, принадлежащее моей жене, и теперь вы потеряли голову.

– Что-то в этом роде, – согласился Гауэйн.

– Это плохо, – почти прохрипел Гилкрист. – Очень.

Гауэйн открыл рот, чтобы опровергнуть его предсказание, но Гилкрист продолжал:

– Я выбрал вас, потому что считал, что вы не способны поддаться страсти. Могу сказать по собственному опыту, что страсти плоти не основа для брака.

– Вот как!

Гауэйн все еще пытался понять, как стоит реагировать на это свирепое замечание, но граф снова продолжил речь:

– Моя дочь – настоящий музыкант. Я хотел для нее спокойного рационального брака. Такого, в котором ее муж будет уважать ее талант… нет, гений.

– Гений?

Гауэйн поставил бокал на каминную доску.

– Она играет на виолончели, как ни одна женщина в этой стране. И очень немногие мужчины.

Гауэйн не знал ни одной женщины, кроме Эди, которая играла бы на виолончели, да и мужчин не знал. Но стоит ли указывать на это человеку, чье лицо горело смесью гордости и ярости?

– Она играет лучше меня. А я ведь, думаю, сделал бы превосходную карьеру, если бы родился в простой семье. Не будь она моей дочерью, играла бы в лучших концертных залах мира. Знаете, кто сказал мне это?

Взгляд графа был так же свиреп, как и тон.

Гауэйн покачал головой. Откуда ему знать, черт побери? Он и виолончели-то никогда не видел!

– Роберт Линдли!

Должно быть, выражение лица герцога выдало его полное невежество.

– Величайший в Англии виолончелист, – спокойно сообщил Гилкрист. – Эдит играла для него, конечно, без свидетелей, и он сказал, что, не будь она женщиной, могла бы потягаться с его собственным сыном.

– Я очень плохо разбираюсь в музыке, – пояснил Гауэйн, откашливаясь, – но счастлив слышать, что моя будущая герцогиня обладает таким даром.

Граф открыл было рот, но тут же закрыл снова.

– Я ничего не могу сделать. Она мой единственный ребенок. И должна выйти замуж, – прошептал он с отчаянием.

Его лицо искажало сожаление. Что, черт возьми, по его мнению, сделает Гауэйн? Выбросит виолончель Эдит в окно? Не то чтобы он знал, как выглядит эта самая виолончель – очевидно, какой-то струнный инструмент, из которых он видел только скрипку.

Гауэйн вовсе не хотел пить портвейн или дальше беседовать с Гилкристом, впавшим в уныние настолько, что стало неприятно на него смотреть. Стантон решил, что граф что-то скрывает, и это что-то не имеет ничего общего с Эди. Скорее, с бурными отношениями между графом и графиней! У Гауэйна уже не осталось сомнений, что Эди – это та самая женщина, которая ему нужна. Несомненно, ее здравомыслящие высказывания основаны на близком знакомстве с супружеской жизнью отца.

Герцог поклонился.

– Прошу извинить, лорд Гилкрист. Я, пожалуй, погуляю в саду.

Граф кивнул, не отрывая взгляда от огня.

Гауэйн вышел из библиотеки через боковую дверь и стал осматривать Фенимор снаружи. Дом представлял собой большую груду камня и кирпича, пристройки к которой делались предками, умными и не слишком. Час спустя он успел осмотреть оба двора, большой задний газон, теннисный корт и лабиринт из живой изгороди… а также балконы. Всего их шесть: два выходили на внутренний двор, четыре – на большой газон. Все вполне доступны, хотя Стантон не настолько глуп, чтобы рисковать жизнью, взбираясь по плющу. Первые два балкона пристроены, судя по всему, совсем недавно. Четыре остальных же казались куда более старыми – настоящие балконы Джульетты.