Каптенармус Демьян

  Служил в полку каптенармусом Демьян Лапкин. И, поверьте, жил - не тужил! Звание пусть унтеровское, зато должность прямо полковничья. А уж оформить себя Демьян умел. Превратил цейхгауз в картинку волшебную. Каждая фуражечка сочтена, помечена и в книге записана. Сапоги новые, как на парад выстроены. Котелки медными рядами тянутся. Гимнастёрки в линию висят. Строгость и порядок в Демьяновых владениях. Шутка ли - каптенармус при цейхгаузе. Не каждый гражданский выговорит.

  Сам же хозяин, зорко добром казённым управляет. Бывает, так цыкнет на солдатика, тот забудет, зачем приходил. Да, что солдата! И офицера наш Демьян остудить умел. Давал понять, что не театры крутит, а, в одиночку, весь организм полковой в порядке содержит. За это и на уважение рассчитывает. Хочешь чего из амуниции получить, значит, будь любезен, отблагодари каптенармуса или, на худой конец, почтение прояви.

  Вот, сидит как-то раз, Демьян посреди казённых богатств, бутерброд с говядиной кушает. Заходит в цейхгауз солдатик. С виду неказистый, словно дьячок мухобойный. Шинелька на нём больничным халатом топорщится, фуражка блином лежит, портянки из сапог наружу лезут.

  - Ваше благородие, - мышью пищит, - господин фельдфебель за ваксой прислали.

  Демьян, на такого просителя несуразного и бровью не повёл. Доел не спеша бутерброд, крошки с кителя смахнул и только тогда к служивому повернулся.

  - Кто таков? - сурово спрашивает.

  - Синицын моя фамилия. Рядовой пулемётной роты, - сутулится солдатик.

  Другой каптенармус выдал бы положенную ваксу и дело с концом. Да, только у Демьяна за здорово живёшь и дохлого таракана не получишь. Ему непременно надо свою власть показать.

  - Что ж, - рычит, - пулемётчик Синицын, армейскую форму, как болотник мордовский носишь? Где, воронье сало, твоя молодцеватость и выправка?

  Покраснел солдатик, принялся складки расправлять и портянки за голенища прятать.

  - Я, ваше благородие, - чуть не плачет, - человек сугубо гражданский. К ратному труду непривычный, оттого и сам страдаю.

  - Дома, - глумится Демьян, - поди, всё больше на печи лежал? Руки-то у тебя, как у девки городской.

  - Никак нет, - вздыхает Синицын. - Из богомазов я. В рязанской артели десятерики писал.

  Хороший каптенармус, как багор - дай только зацепиться, обязательно клок вырвет.

  - А славно бы, - думает, - домой в деревню свой портрет отправить. Не карточку фотографическую, а картину настоящую. Пущай у родителей в избе висит и гордостью переполняет. Соседям расскажут, что дослужился сын до таких высот, что с него, как с генерала какого, натюрморты рисуют.

  Демьян-хват солдатика приобнял, в глаза душевно заглянул. И куда вся строгость только делась?

  - А, сможешь, - ласково спрашивает, - к примеру, меня живописать?

  - Дело знакомое, - солидно отвечает богомаз. И, вроде как, ростом выше становится.

  Подхватился каптенармус. Мигом со взводным договорился, что б рядового Синицына в цейхгауз на вспомогательные работы откомандировали. Поутру же, иконописца в город за красками-лаками снарядил, сам же парадный мундир чистить засел...

  Три дня Демьян перед Синицыным навытяжку стоял, а тот брови хмурил и кистью по доске шоркал. На четвёртый день сготовилась картина. Глянул на неё каптенармус и обмер. Парит в голубых небесах красавец унтер. Снизу, под ногами, пушки палят, и дым пороховой облачками у ног клубится. Сверху, над головой, солнце золотой свет льёт. В правой руке фуражка, под левой - сабля. Вгляделся Демьян в свою личину. Всё честь по чести богомаз исполнил. Лоб гладкий, глаза круглые, нос уточкой. И, казалось бы, серьёзен портрет, а, присмотришься, кривит уголки губ рисованный каптенармус. Вроде как улыбается тебе. И от улыбки той таким теплом веет, что сердце сразу миндалём зацветает.

  Наградил Демьян иконописца по-царски. В сапоги юфтевые переобул, шинельку щегольскую вручил, по карманам банки с сардинами рассовал. Расцеловал и велел впредь по любой надобности к нему идти. Сам, признаться, такой щедрости удивился. Затем повесил картину в углу, так, что бы солнечный свет падал, и залюбовался.

  Сколько времени так провёл, неизвестно. Очнулся, когда писарь знакомый чайку попить заглянул. Зашёл, фуражку снял и на изображение унтеровское перекрестился.

  - Янычар ты гололобый, - засмеялся Демьян. - Глаза, как плошки, а не видят ни крошки! Кому крестное знамение кладёшь? Портрет это мой.

  Пригляделся писарь, через левое плечо плюнул.

  - Я-то, прости Господи, - говорит, - твою персону за архангела Михаила принял.

  Посмеялись, чаю попили и ушёл гость. А, вскоре в цейхгауз народ повалил. Одному дратва понадобилась, другому масло ружейное, третий ещё с каким пустяком. И каждый норовит на портрет украдкой взглянуть. Демьяну такой интерес, ясно дело, нутро греет. Развернётся, сукин сын, как на портрете и улыбочку на лице изобразит. Ну, а коли на роже губы растянул, то и просителю отказать никак невозможно. Бывало, у каптенармуса снега зимой не выпросишь, а тут изменился человек напрочь. Никому отворота нет.

  Солдаты, что дети малые. Пошёл меж ними слух, что на Демьяна не то благодать снизошла, не то явление было. Мол, он теперь возложением рук исцеляет, а откомандированный богомаз с него уже иконы пишет. Тут и народ в городе заволновался. Богомольцы к полковым воротам повалили. Демьян же, знай себе, ходит осклабмишись и помалкивает.

  Настал черёд полковому батюшке своё слово сказать. Глянул он на портрет, в красном углу висящий, да и хвать Демьяна за волоса.

  - Ты, - кричит, - анафема с галунами, что о себе возомнил? И на Страшном Суде так ухмыляться собираешься? Сей же час, Навуходоносор, эту ересь в печи спали! Побледнел каптенармус, улыбку с лица стёр, бросился батюшке руку целовать и о прощении молить. Однако портрет свой жечь рука не поднялась. Отправил тайком родителям в деревню.