- Собака будет рада, - сказал я.
- Собака? - сказал Сарторис.
- Помойка там будет лучше, - сказал я.
- А-а, вон вы о чем, - сказал Сарторис. Его разжаловали в младшие лейтенанты - за проникновение в запретную зону на государственной машине и оставление ее без охраны - и перевели в другую эскадрилью.
Мы разговаривали накануне его отъезда. У него были выбиты все передние зубы, так что он почти не мог говорить и извинился за это; он, впрочем, и раньше, и с передними зубами, почти не умел говорить.
- Они перевели меня в другую эскадрилью, - сказал он, - а машины-то там те же, "кэмелы". Смех, да и только.
- Смех? - сказал я.
- Лететь по прямой я на нем, конечно, могу, - сказал он. - Даешь полный газ, ну, иногда выравниваешь, - это я могу. А вот управлять "кэмелом" - это я не умею. Возьмем, к примеру, посадку. Ты открываешь воздушную заслонку и идешь вниз. Потом считаешь до десяти и, если не гробанулся, выравниваешься. И если после посадки ты вылезаешь из кабины сам и тебя держат ноги - значит, ты сел хорошо. Ну, а если это корыто может еще раз взлететь, ты просто ас. Но смех-то не в этом.
- Не в чем?
- Да не в том, что они летают на "кэмелах". А в том, что они летают ночью. Это ночная эскадрилья. Они небось все до единого сейчас в городе и вернутся только вечером, к началу полетов. Меня перевели в ночную эскадрилью. Вот в чем смех-то.
- Смех-то, оно конечно, смех, - сказал я. - Но разве нельзя ничего сделать?
- Как это нельзя? Знай себе следи за воздушной заслонкой и старайся не гробануться. Держись за воздух и не садись, пока не расстреляешь осветительные ракеты. Я все обмозговал. Я буду болтаться в воздухе, пока не выпущу все ракеты и пока солнце не взойдет. Я и днем-то не умею управляться с "кэмелом". А они ничего не знают.
- И все-таки, - сказал я,- вы сделали больше, чем обещали. Вы прогнали его с европейской земли.
- Во-во, - сказал он. - Тоже ведь смехота. Он поедет в Англию, а там мужчин и вовсе не осталось. Столько баб и ни одного мужчины старше четырнадцати или моложе восьмидесяти, так что ему никто не поможет. Смехота, да и только.
VII
В июле я все еще служил при штабе и учился ходить на протезе, сидя за столом, на котором стояла бутылка с клеем да еще одна - с красными чернилами и лежал нож для бумаги да груда конвертов - то чистых, то засаленных, но всегда тощих, почти пустых, - с адресами городов, деревень и деревушек в Англии; и вдруг однажды я наткнулся на американский адрес: он стоял на обычном конверте, с письмом, и на маленьком пакете. В письме не было ни даты, ни обратного адреса.
"Дорогая тетя Дженни!
Я получил шерстяные носки которые от Элноры. Они как раз подошли я отдал их денщику и ему в самый раз. Мне здесь нравится лучше чем где я был раньше потому что они хорошие ребята только вот чертовы кэмелы. В церковь сколько надо хожу когда она есть а то бывает что нету. Они тут служат службы для механиков им оно видать нужнее и я здорово занят по воскресеньям но я хожу сколько надо. Я здорово обязан Элноре за носки и они в самый раз и ты ей скажи а про денщика лучше не говори. Передай привет Айсому и неграм и дедушке я получил от него деньги и все как надо а только на войне все до чертиков дорого.
Джонни".
Что ж, Мальбруки войн не разжигают {10}. Для того чтобы разжечь войну, надо сказать очень много зажигательных слов. Вот, наверно, почему.
Пакет, как и письмо, был адресован миссис Вирджинии Сарторис в город Джефферсон, штат Миссисипи, и я не понимал, что же он мог ей послать; я не верил, что он способен ходить по магазинам, да еще на чужбине, выбирая какой-нибудь милый пустячок, из тех, что так нравятся женщинам. Сарторис если бы ему пришло в голову сделать тетке подарок - мог послать ей обломок коленчатого вала или связку поршневых колец, подобранных возле сбитого немецкого самолета. И вот я вскрыл пакет. И потом сидел, глядя на его содержимое.
Конверт с адресом, несколько измятых бумажонок, ручные часы с задубевшим от высохшей бурой крови ремешком, защитные очки с одним стеклом да серебряная пряжка с монограммой - вот все, что было в пакете.
Так что я мог не читать письмо. Я не должен был вскрывать пакет, но мне захотелось его вскрыть. Мне не хотелось читать письмо, но я должен был его прочитать.
"...эскадрилья Британских военно-воздушных сил. Франция 5.06.1918 г.
Мадам!
Я должен с прискорбием сообщить Вам, что вчера утром Ваш сын погиб. Он был сбит над вражескими окопами во время выполнения боевого задания. Не из-за собственной небрежности или недостатка мастерства. Он был хорошим воином. Его сбили превосходящие силы врага, на машинах, которые лучше наших и по скорости и по высоте, что является трагедией, но не виной нашего правительства, которое снабдило бы Армию более совершенными машинами, если бы таковые имелись в его распоряжении, что не может служить Вам утешением. Другой наш пилот, мистер Р. Кайерлинг, находившийся на 1000 футов ниже Вашего сына, не смог подняться так высоко, чтобы прийти ему на помощь, так как Ваш сын очень заботился о своей машине и на прошлой неделе ему поставили новый двигатель. Мистер Кайерлинг заявил, что машина Вашего сына была охвачена пламенем в десять секунд, и он увернулся от машины Вашего сына, потому что она скользила на крыло, пока вражеские пилоты не отстрелили у нее стабилизатор, после чего она вошла в штопор. Мне очень горько посылать Вам такое известие, но, может быть, Вас немного утешит тот факт, что Ваш сын был похоронен по христианскому обряду, со священником. Остальное имущество Вашего сына будет выслано Вам через некоторое время. Всегда Ваш, и пр.,
С. Кей, майор.
Он похоронен на кладбище к северу от Сан-Вааса, и мы надеемся, что этот район больше не подвергнется артиллерийскому обстрелу, так как надеемся, что вскоре наступит мир, а Вашего сына отпевал наш военный священник, потому что там было только две наших машины и семь вражеских, но машина, которую пилотировал Ваш сын, упала на территорию, занятую нашими войсками.
С. К, м-р".
Здесь же были письма его тетки, несколько штук, и все довольно короткие. Я не знаю, почему он их хранил, но, так или иначе, они сохранились. Может быть, он просто забыл их выбросить - так же, как счет от лондонского портного.
