Ленуру нашли в капусте. Точнее в куче буковых листьев — Айше-абла ходила на Агармыш за шиповником, а вернулась с нежданным прибытком. Голый, кудрявый младенец нескольких дней от роду дремал на руках спасительницы и улыбался во сне. Женщины долго судачили — кто в Старом Крыму ходил с пузом, но так и не вычислили виновницу. Может и пришлая гулена приехала опростаться подальше от чужих глаз, да и бросить дите на произвол судьбы. Времена-то стоят голодные, жить всем хочется.

Девочка оказалась тиха, не плакала попусту и охотно пила козье молоко из соски. Фельдшерица из амбулатории освидетельствовала: здорова. По правилам подкидыша следовало отправить в больницу, а затем оформить в детдом. Но Айше-абла отказалась отдавать дите. Год назад у нее погиб единственный сын, муж давно ушел к молодой, жить одной опостылело. Возмущение соседок закипело ключом — сама мол едва концы с концами сводит, а туда же, лишний рот пригрела. Но татарка уперлась: раз дал бог дочку на старости лет, значит выкормлю. Поворчав, бабы смирились и одна за другой потянулись в дом, да не с пустыми руками — кто пеленок принесет, кто распашонок, кто одеяльце от своих внуков. Пусть послужит сиротке.

Зима выдалась скверной — отключали электричество, газ и воду, едва ходили автобусы. Деньги водились разве что у бандитов, магазины стояли пустые словно в войну, фонари не работали. Неуемная Айше-абла пласталась как проклятая — и по хозяйству, и с козами, и с курами, и торговать умудрялась на базаре, по-цыгански пристроив дочку в платке на бедре. Уставала так, что порой засыпала сидя с товаром, и соседки пихали в бок: ай, вставай, джян. Не жаловалась. И ни дня не жалела.

Окруженная материнской любовью, Ленура расцветала на глазах — хоть для газеты фотографируй. Младенческой пухлости, правда, в ней не проявилось, словно еда не шла впрок. Зато локоны вились, как у немецкой куклы и ресницы отбрасывали тень на румяные щеки и первые зубки прорезались ровненькие, как по линейке. Разговаривать девочка начала поздно, говорила мало, больше показывала пальцем и смеялась заливисто. Зато к хозяйству прилепилась, едва встав на ноги — сыпала курам корм, ворошила землю на грядках, старательно собирала клубнику и вычищала капустных червей. Следом за аблой бродила по склонам, лугам и пустошам, собирала душистый чабрец и золотые свечки татар-чая, нежные лепестки шиповника, бархатистые на ощупь орехи. Подолгу смотрела в воду священного родника, следила, как дубовые листья медленно падают с веток и устилают каменную чашу…

Через год-другой соседи начали замечать, что дела у сердобольной татарки идут все лучше. Козы круглый год доятся, молоко у них жирное, и не киснет в любую жару. Куры несутся дай бог, цыплята растут крепкими и не дохнут от всякой заразы. Персики вызревают, словно не было в мае заморозков и не выбило завязи по садам. Колодец не пересыхает, ливни не размывают грядок, град не бьет стекол — а в округе между тем ни единой целой теплицы. Дела… Бабье мнение разделилось — одни уверяли, что аллах благословил старую Айше за доброту к сироте, другие — что старуха повадилась колдовать, и приемная дочка тому причиной.

Когда появились ульи, несуразности стали явными. Утомленная хозяйством Айше-абла почти не подходила к колодам. Тем не менее густой душистый мед струился рекой, пчелы исправно плодились и в жаркие дни гудели над садом. И прямо посреди пчелиного роя играла малышка Ленура — без сетки, без костюма и дымовухи. Звонко смеясь, девочка прикармливала пчел прямо с ладоней, пела им песенки на неразборчивом детском языке, голыми руками выпутывала из волос, брала в ладони и нашептывала что-то тайное. К тому, что сиротку не трогают ни собаки, ни петухи, ни злые гуси, в селе привыкли. Но пчелы?

Понемногу соседки стали обходить дом Айше стороной, перестали брать у нее молоко и яйца. Несомненно, старухе завидовали, но и побаивались тоже. До дохлых кошек через забор дело не доходило, но когда прохудилась крыша, хозяйке пришлось нанимать рабочих в городе и платить им деньгами. Другая бы озлобилась или начала ныть, но Айше-абла словно не замечала всеобщего отчуждения — так же неторопливо, чуть раскачиваясь на ходу, поспешала в магазин, так же грозила палкой упрямым козам, так же пышно, по-городскому наряжала сиротку и прогуливалась с ней за ручку по пятницам. Мать и бабку упрямой татарки депортировали в 44 м, и за долгую жизнь ей доводилось видеть вещи намного хуже, чем косые взгляды сварливых баб.

Может со временем вражда и улеглась бы, но Ленура раз за разом ломала хрупкий ледок приязни. Девочка переняла от приемной матери ханскую гордость, и обходилась без приятелей так же легко, как Айше обходилась без прежних подруг. Она даже выглядела чужачкой — тонкокостная, миниатюрная, с легкими светлыми локонами и тонкой кожей, на которую едва ложился загар. Безмятежный взгляд родниково-прозрачных глаз девочки завораживал и пугал сверстников.

Сперва сиротку дразнили, потом начали поколачивать, рвать нарядные платья, портить игрушки, совать за шиворот крапиву и пауков. Взрослые в травлю не вмешивались, абле Ленура не жаловалась, сдачи не давала. И не плакала, что особенно злило девчонок — смотрела в упор и молчала.

Беда подкралась незаметно. Девочке было почти семь, осенью в первый класс. Заботливая Айше-абла съездила в Симферополь, целый день бродила по магазинам и рыночкам, и сумела раздобыть настоящую школьную форму — шерстяное строгое платье и кружевной передник немыслимой прелести. Одежда оказалась великовата, старуха долго колдовала с иглой и ножницами, но подогнала наряд по фигуре. И Ленура не придумала ничего лучше, чем в обновке прогуляться до новой школы. Тогда-то жертву и засекли. Она успела пройтись вдоль дороги, полюбоваться зреющей вишней и поиграть с бабочками, когда соседский пацан примчался позвать на помощь — на старом кладбище, мол, мальчишки хотят котят сжечь. Айда, Ленурка, их жалко!

Котят среди тусклых, покрытых мхом памятников конечно не оказалось. А вот бутылка с керосином была — внучка фельдшерицы стащила горючее из отцовского гаража. Двое мальчишек схватили маленькую гордячку за руки, мстительница под одобрительный визг оравы щедро плеснула вонючей жижей на платье и шикарный передник. Неизвестно, решились бы дети на скверное или хотели лишь попугать, но Ленуру охватил страх. Закатив глаза, девочка пронзительно закричала — так вопят раненые детеныши, оказавшись в беде. Наконец-то! Сейчас заплачет!

…Рой разъяренных пчел появился словно бы ниоткуда. С металлическим, ровным гудением насекомые пикировали на детей, пробирались под одежду, садились на щеки и уши, путались в волосах. И жалили, жалили, жалили! Ребятня носилась по кладбищу, орала, отмахивалась — без толку, досталось каждому. Внучка фельдшера тотчас начала задыхаться, самому младшему из мальчишек тоже сделалось плохо. Если бы не случайный турист, дети могли погибнуть. Но бородатый москвич вытащил пострадавших к дороге, затормозил первую же машину и успел отвезти малышню в приемный покой.

Через три дня на закате к Айше без приглашения явился мулла Ахмет. Оба когда-то жили под Самаркандом, оба вернулись на родину в 90 м, прошли огонь, воду и медные трубы. Айше помнила Ахмета упрямым юнцом, читавшим суры в те годы, когда за Коран случалось и срок получить. Мулла уважал Айше-аблу за трудолюбие и характер, за то, что взяла сироту, жила честно и не роптала на жизнь. Жаль, вести дурные. Сперва, как положено, посидели в беседке, выпили кофе, полакомились свежим медом и вареньем из розовых лепестков, на которое хозяйка была великая мастерица. Обсудили погоду, виды на урожай, цены на молоко и свет. Потом замолчали, глядя в теплые сумерки. Жужжали сонные мухи, шуршала подсыхающая листва, где-то далеко перебрехивались цепные псы — как и тысячу лет назад. Мулла заговорил, неторопливо и веско: