Не отдаваясь до конца ничему и никому, Лу Саломе берегла как высшее достояние свою внутреннюю свободу. Да и внешней, как видно из воспоминаний о прожитом и пережитом, не поступалась никогда.

В семье говорили, в основном, по-немецки, но у Лёли была русская няня и гувернантка-француженка. Училась же Лёля в частной английской школе. Таким образом, она говорила сразу на нескольких языках. Дома родители переходили с немецкого на французский, а в присутствии няни говорили на русском языке. Слугами в доме были татары, швабы, эстонцы.

Маленькая Лу.

Сам генерал считался большим русским патриотом и старался привить дочке любовь к русской культуре и литературе. «Мы чувствовали себя не только на русской службе, но и русскими, – писала Лу в воспоминаниях, – отец был близок с Лермонтовым и, хотя не разделял его взглядов, пытался ему помогать». Маленькая Лу жила в отдельном крыле генеральского дома вблизи Эрмитажа, Адмиралтейства, посольств и клубов. Петербург для неё соединял обаяние Парижа и Стокгольма.

Лу и мама.

Лу – девушка.

Она росла в атмосфере, насыщенной интеллектуально и политически. В год её рождения было отменено крепостное право, а во времена юности были написаны главные романы Толстого и Достоевского. На глазах Лёли передовые женщины круга их семьи вступали в революционные кружки, боролись за эмансипацию.

«Братская сплочённость мужчин в нашем семейном кругу, – вспоминала она, – для меня, как самой младшей и единственной сестрёнки, столь убедительным образом запечатлелась в памяти, что с тех давних пор она переносилась в моём сознании на всех мужчин мира. Когда я раньше или позже их где бы то ни было встречала, мне всегда казалось, что в каждом из них скрыт один из моих братьев».

Общепризнанная любимица в семье, она, казалось бы, должна была иметь классическое счастливое детство, но на самом деле росла странной девочкой, даже дичком. «Моё детство прошло в совершенно фантастическом одиночестве, и в дальнейшем все мои мысли и устремления развивались вопреки всем семейным традициям и приводили к неприятностям».

По большому счёту, Лу жила островитянкой-отшельницей-робинзоном на элитном острове, не принимала участия в семейных приёмах, не искала контакта со сверстниками, и её внутренняя жизнь занимала её несравненно больше, чем любые внешние события. Лу часами гуляла в садах Петергофа, где она проводила каждое лето, и рассказывала петергофским цветам придуманные ею истории.

В полном соответствии с классикой Эдипова комплекса Лу тянулась к отцу, который являлся для неё непререкаемым авторитетом, и с детства была отчуждена от матери.

Из воспоминаний Лу: «Ещё в очень раннем детстве моего отца и меня связывала некая неуловимая тайная нежность, о которой я лишь смутно припоминаю, что она исчезала при появлении Мушки (так в семье называли мать), которая не одобряла выражения чувств.

В старых письмах моего отца к матери, в то время как она с младшими детьми находилась в заграничном путешествии, я прочитала после его смерти приписку: «Поцелуй за меня нашу маленькую девочку. Думает ли она ещё иногда о своем старом папе?»

Горячие воспоминания нахлынули на меня… Мне припомнились наши прогулки в ясные зимние дни вдвоём: повиснув на его руке, я полулетела огромными парящими в воздухе шагами рядом с его длинным спокойным шагом».

«Я выросла между двумя офицерскими униформами в полном смысле. Мой отец был генералом; на гражданском поприще он стал называться государственным советником, тайным советником, затем действительным тайным советником, но по службе оставался в здании генералитета также и в преклонном возрасте».

И ещё: «Не менее памятна мне изготовленная по распоряжению царя для моей матери нарядная игла, имитирующая золотую почётную саблю, с которой свисали все ордена моего отца – в крошечном, но точном воспроизведении».

Впрочем, впоследствии Лу признавала, что в её отношениях с обоими родителями отсутствовала, по сравнению с огромным большинством детей, пылкость в проявлении чувств, будь то утешение или любовь. Всегда оставалось пространство некоторой дистанции… или свободы.

Более душевными и, во всяком случае, специфически русскими были её воспоминания о кормилице и няне. Кормилица в семье была только у Лёли.

«Моя кормилица, мягкая красивая женщина, была очень привязана ко мне. Позже, после того как она совершила паломничество в Иерусалим, она даже достигла «Малого Святого Причастия», над чем мои братья громко хохотали и что меня сделало невероятно гордой за мою кормилицу.

Русские няньки справедливо славились своими удивительными материнскими чувствами (хотя, конечно же, гораздо меньшим искусством воспитания), и не всякая родная мать могла бы в этом с ними тягаться. Среди них нередко ещё встречались отпрыски крепостных крестьян.

Вообще же русские слуги в нашей семье были изрядно разбавлены «нерусскими элементами»: татарами-кучерами, которым отдавалось предпочтение из-за их воздержания от спиртного, и эстонцами.

В нашем доме смешались веры евангелическая, греко-католическая и магометанская, старый и новый календарный стили в отношении постов и выдачи жалования. Ещё более пёстрым всё это было в результате того, что нашим загородным домом в Петергофе управляли швабские колонисты, которые в одежде и в языке строго придерживались своих образцов, действующих на давно покинутой швабской родине».

Девочка росла самостоятельной, погружённой в себя и мечтательной. Она никогда не играла в куклы, она играла в выдуманные истории – разговаривала с цветами, растущими в саду в Петергофе, где проводила каждое утро, сочиняла сказки о людях, которых видела на улице.

«Я часто была непослушной девочкой, и из-за этого меня ужасно наказывали берёзовой веточкой, на которую я никогда не упускала случая пожаловаться Доброму Богу. И он был полностью на моей стороне и даже иногда разгневан…»

Конечно, строптивости и упрямства Лу было не занимать, но главная причина её разногласий с миром взрослых крылась в ином.

«Живость моего воображения постепенно подводила меня к расширению рамок каждодневной жизни видениями, которые я накладывала на реальные события и которые чаще всего вызывали улыбку.

Однажды летним днём, когда я возвращалась с прогулки с одной родственницей чуть старше меня, нас спросили: «Ну хорошо, что вы видели на прогулке?» Со множеством подробностей я рассказала целую драму. Моя маленькая спутница, по-детски честная и простодушная, посмотрела на меня с расстроенным видом и оборвала меня, крича ужасным голосом: «Но ты же лжёшь!» Мне кажется, что именно с того дня я старалась выражаться точно, пытаясь ничего не добавлять, даже самую малость, хотя эта ограниченность, которую мне навязывали, меня страшно расстраивала».

Дело было в том, что близкие Лу люди подчас не проводили различия между мифом и ложью. После этого случая Лу поняла, что ей нужно изменить слушателя своих историй на бесконечно щедрого и доверчивого. Свои сказки о подлинной жизни она начала рассказывать по вечерам в темноте Доброму Богу.

«Я ему изливала легко, без понукания, целые истории. Эти истории были особенными. Они возникали, мне кажется, из желания обладать властью, чтобы присоединить к Доброму Богу внешний мир, такой будничный рядом со скрытым миром. И совсем не случайно, если я заимствовала материал для своих историй в реальных событиях, во встречах с людьми, животными или предметами: иметь Бога в качестве слушателя было достаточным основанием, чтобы придать им сказочный характер, который мне не нужно было подчёркивать.