Ради чести предков не оставляли промысла мужчины и удили на ужин рыбу в реке за скалой. Ради чести их молодые сыновья покидали городок, усеянный хвоей, чтобы строить в столицах высокие дома. Не правда ли, наши дорогие гости, бесчестна жизнь без труда? В прежние времена и султаны не боялись испачкать руки работой: изготовляли тетиву для луков, полумесяцы для посохов паломников, ложки. Даже выращивали цветы и деревья, оттеняющие гаремы.

Не было в городе второй дороги кроме дороги чести. Ею владели мужчины, отцы и братья. Зорко следили опекуны достоинства за тем, чтобы взгляды женщин, их волосы, привычка сидеть, не заставили сомневаться в причине бытия.

– Когда я женюсь, то жена станет моей честью, – говорил мальчишка, упустивший ягненка для шиш-кебаба. – Мои сестры – честь, дочери дяди, вся родословная – тоже. Все, что происходит вокруг – моя честь.

– Эта женщина – моя честь, – говорил ювелир о беременной жене. – Я не могу думать о ней при другом мужчине! Либо я убью себя, либо убью её. Как я могу думать при других о той, кто является моей женой по велению Аллаха, моей частицей?

– Если женщины не в порядке, то и в городе не будет порядка, – рассуждали мужчины в кофейне.

– Надо держаться подальше от запрещенных Богом мест, – шептала старуха, греясь у дома стремительным солнцем, – нельзя даже наступать на их край.

А женщины бормотали по задворкам:

– Паршивый муж лучше улицы.

– Когда мужчина идёт, мы должны стоять за дверью.

Женщин переговаривались шёпотом:

– Почему Акыйлдыз разрезали нос?

– Она унижала честь других.

– Почему не палец или ухо?

– Их легко спрятать.

– А если бы ты сделала такое? Если бы ты смеялась с молодым продавцом? Твой муж сделал бы тоже самое?

– Он сделал бы это легко, он бы не пощадил.

Если кто-то выбирался из-под стен чести, подобно змее медянке, скользящей среди камней, кровь окропляла вековую стену.

Когда Гюлер и Эркан убежали в страну Алманья, люди решили, что каждая семья убьет своего ребенка взамен сбежавших, чтобы очистится от невыносимого бремени позора.

Старинный клан ювелиров покинул город, когда Федан сошлась с Хасаном. Семья Хасана вступилась за Федан, зная, что её убьют, стоит ей встать на порог их дома. Они жалели невестку, ведь Федан ходила прозрачная, как вода, и чище снегов. Семья Федан требовала её обратно, но дед Хасана сказал, что этого не будет. Тогда они требовали дать другую девушку из рода ювелиров. Дед Хасана сказал, что и этого не будет. Их лавку разгромили, и ювелиров больше не видели в городе.

Гюнеш, отдали глухонемому по берделю*. Она сбежала от жениха и переплыла реку, но на другом берегу её ждали люди двух семейств. Они убили её шарфом.

– Не захотела нести судьбу, – шептали женщины, – жена должна быть в своем браке.

Дочь Мехмета Йылмаза говорила с мальчиком на углу, и Мехмет сказал своей дочери: «Если ты уйдёшь с ним, даже если ты пойдешь на край света, я найду тебя. Даже если этот мальчик проживет сто лет, я найду, и убьют его. Тебя все видели. Как мне идти на рассвете к молитве?» Он приказ дочери пить яд на глазах семьи, она кричала и плакала.

Те, кто положил на сердце любовь, захотел свободу и пересёк границу обычая, проклинали свою жизнь. Так, если кто-то убегал далеко, не жалели родичи бензина для дребезжащих своих машин, чтобы найти беглецов, сжечь, засыпать землёй, будто их никогда и не было.

Такова была честь, а бесчестный человек и вся община его от младенцев до древних стариков обрекались. Таков был город, обочины которого усыпали иглы кедров.

Средний брат ударил по стене так, что кровь брызнула из костяшек.

– А! – воскликнул он, – А-а.

Сердце матери сжалось от беды, сердца мужчин пылали желанием очистить запятнанную жизнь. Хотели они отмыться немедля, но не могли, и бессилие грызло их зубами шакала.

Уже разгромлена была лавка ошалевшего от тоски жестянщика. Погнутые ведра катились по бедному кварталу к площади. Туда, где люди сказали братьям, что Лайлели в золотых кроссовках села в автобус с печальным юношей в очках, Фатихом.

– Тёре, – вскричали братья, и это значило, что Лайлели и Фатих приговорены советом, они не могут продолжать своей жизни.

– Моя дочь никогда бы не сбежала с мужчиной, – заговорил седой дядя, брат покойного отца. Он узнал о горе, приехал на машине с затемнёнными стёклами и скрученными номерами. – Я дал дочери хорошую мораль в моём доме. Ваша девчонка рано осталась сиротой, некому было учить её. Но теперь перед нами лежит одна дорога.

Рассудительно и спокойно говорил дядя, отчего притихла шумная комната, только и слышалось, как несётся сердце матери, подожжённое страхом и стыдом.

– Теперь не то, что в прежние времена, – говорил дядя, – теперь полиция ловит и сажает в тюрьму. Они судят свой суд. Потому мы станем умнее. Где младший брат ваш?

– Айаз, – крикнул в окно старший из братьев-торговцев, – Айаз, войди в комнату.

Айяз, чьё имя значит «прохладный ветерок», играл у стены в «поймай вора», и был он эбэ, водящим. Не желал он отрываться от игры – отрады детских лет.

– Айаз, – крикнул в окно средний брат, – сколько нам ждать?

Айаз, нежно-розовый от смеха, вошел, жалея брошенной игры.

– На своём суде они не судят детей, – сказал дядя. – Ты поедешь в большой город, куда увёз их автобус с шайтаном за рулём. Там встретит тебя человек, знающий в таких делах, знающий улицы и районы. Он умеет следить, и не раз выручал семьи. Он поможет тебе найти сестру с её грязным любовником. Я позвоню человеку на мобильный телефон. Ты поедешь и очистишь нашу общину от срама, которым мы сгораем, так что скоро не останется от нас и золы. А до того дня не сможем мы есть в этом городе, молиться в этом городе, торговать в нём.

Мать Лайлели застонала, но на неё никто не взглянул.

– После ты привезешь кудри, срезанные с головы. Мы покажем их богатому нашему родичу. Мы дадим взамен мою дочь, а если он не захочет дочери, дадим ему лавку. Иначе не поднять нам глаз в этом городе, а в других местах будем мы прокляты.

Тёплой была дружба Айяза с Лайлели. Сестра учила брата переставлять пухлые ноги, различать между собой цвета и цифры, мыла его в свежей воде мочалкой, потому Айяз испугался своей судьбы и расширил глаза.

– Если же ты обманешь, или ты, Мехизер, вступишься за неё, – строго сказал дядя в сторону матери, – то не останется нам иного пути, как положить вас всех в одну землю и самим лечь туда.

– Поезжай, Айяз, – сказал старший брат, – будь смелым. Иначе останемся мы жалким посмешищем, будут нас пинать, как прелые листья.

Так сказал дядя, так сказал брат, и Айяз, не завершивший весёлой игры у стены дома, вытер глаза – огромные чаши, оставляя на лице разводы сырой пыли.

Мать качалась в углу и бормотала:

– Эстик эстэк, – что значило «без юбки» и что значило «за границей стыда».

Айяз тут же отправился на станцию, на последний автобус, потому что немыслимо было провести даже ночь без чести. И люди уже знали – Айяз едет в город очистить честь, и люди были благосклонны, но строги. Ведь ехать очистить честь не значит, что она и в самом деле будет чиста.

А Айяз, чувствуя в кармане прохладу настоящего пистолета, травматического пистолета «Сарзлимаз», что значит «непоколебимый», дрожал под тяжестью долга.

Лайлели душно было ночевать с Фатихом в комнате, и просторно, пока он работал в порту. Она смотрела по телевизору «Слепую любовь», «Дикий мёд», «Красную косынку». Слушала песни музыкального канала. Маялась от скуки на кровати, ожидая часа, когда можно будет растерзать зубами дурум за пластиковым столом на тротуаре у закусочной «Мастер Мустафа». Там, на соседней улице-перешейке, любила она поглядеть на прохожих, а после покурить сигарету, от которой тревожно становилось внутри.

О, тугой дурум из закусочной «Мастер Мустафа», цена высока, а мяса совсем не вдоволь. В этом городе всё не так. Нет детства, нет улыбок, и мама не пожалеет мимолётно ласковой рукой.