- Надя, ты забыла, что все эти истории были до встречи с тобой. И потом в Курейке он жил почти три года, молодой здоровый мужчина, вот и сошелся с Лидией.
- Ты знаешь, как ее зовут? Он так с тобой откровенен?
- Да нет, просто однажды выпил и похвалился, что у него в Сибири есть сын, от Лидии, просто по-грузински хвалился, мол, малчик ест, мы говорили о Васе, что с ним трудно, не хочет учиться, балуется все время, а тот, вроде бы подразумевалось, очень умный, в него. На самом деле все это выдумки и ерунда. Молоденькие девочки всем нравятся, недаром он сквозь пальцы смотрит на разврат этого грузинского чекиста Берии. Мы еще столкнемся с этой гадиной. Она еще вползет в наш дом.
- Никогда! Пока я жива я этого не допущу.
Шли по мосту через канал.
- Ты любишь смотреть на воду?
- Не знаю.
- А я очень люблю, - Женя перегнулась очень сильно через перила. Перешла на другую сторону, снова опасно перегнулась.
- Женя, не надо! Не надо так!
Надежда вдруг увидела тускло освещенную лестничную площадку Дома правительства, и Женю, почему-то в теплом зимнем пальто, склонившуюся над лестничным пролетом.
- Женя, Женя! - не обращая внимания на удивленных туристов, она тянула невестку за рукав. - Женя, пожалуйста!
- Ну чего ты испугалась? - Женя обернулась. - Господи, да что с тобой! - обняла Надежду, прижала к себе. - Ты действительно еще девочка, я все забываю, что ты младше всех в семье; такая строгая, рассудительная и вдруг испугалась, ну хорошо, хорошо, видишь, я отошла от перил, пойдем купим тебе туфли, твои уже старенькие.
- Это не мои, это Марусины.
- Ну, Маруся, новых не отдаст. Слушай, сюда приезжал один человека, он учится в Институте Красной профессуры, он рассказал жуткую историю. Иосиф должен был выступить у них с докладом, а перед его приездом увидели его портрет с отрезанной головой. Паника была страшная, срочно заменили картину. За что они его так ненавидят, ведь он честный человек, скромный? Ему для себя ничего не надо, эти вечные сапоги и китель...
- Знаешь, когда мы ссоримся, он у себя в кабинете просто снимает китель и спит на диване. Он совершенно равнодушен к комфорту. И, знаешь, у него остались привычки бездомного. Любит есть где-нибудь на уголке...
Она промолчала о том, как трудно его заставить сменить белье, в каких ужасных бязевых солдатских кальсонах с тесемками он ходит зимой и летом.
- ... он мерзнет, его любимый олений полушубок времен Туруханска уже облез, но нового он не хочет. Он даже решил позировать в нем скульптурше. Мы приехали к ней делать его бюст. Я попросила, чтоб был похож, ну он так в полушубке и уселся позировать. Эта Рындзюнская смешалась, говорит: "Лучше в кителе. Это же для народа". Мы ее совсем сбили с толку. Иосиф - в полушубке, я - "не надо его приукрашивать".
- Его действительно не надо приукрашивать. Он красивый и очень обаятельный... когда хочет. Будь с ним помягче, видишь, какие у него неприятности: то левая оппозиция, то правая оппозиция, ты должна быть мудрее, учитывать, что...
- Ты сейчас говоришь как Иосиф. Он мне однажды кричал: "У всех мудрые еврейки, только я один с тобой маюсь".
- Да еще Павел со мной, - Женя рассмеялась, и идущий навстречу господин с фотоаппаратом на груди замер, ослепленный блеском глаз, белоснежных зубов и царственной статью длинноногой красавицы. - Ох, у нас же тесто поставлено, бежим!
Дома застали переполох. Под причитания няньки в ванной Кира пыталась вымыть маленького Сережу. Ему полагался дневной сон, но он потихоньку пробрался в кухню и залез в квашню, опара стала засасывать его как болото, он испугался, стал орать, его вытащили по уши измазанного тестом, он вырвался, бегал по квартире - пол и ковры сохранили засохшие расползшиеся отпечатки его босых ног.
Женя хохотала, ловко кружила под душем завывающего Сережу. Нянька оправдывалась, Кира тараторила, пересказывая в пятый раз, как братик тянул ручки вверх, как его вытаскивали из трясины, каким он был скользким и липким, а Надежда, стоя в дверях ванной, вдруг почувствовала тоску по детскому тельцу, по шуму, слезам, жалобам, топоту маленьких ножек, лепету, сладковатому запаху за ушками и другому кисловатому еле ощущаемому, но неистребимому - младенческой мочи.
До прихода Павла отмыли пол и ковры, напекли пирогов, Надежда сварила свой знаменитый борщ, и все это под музыку "Детского альбома" Чайковского, который старательно разучивала хорошенькая бойкая Кира. Надежда даже спела по-французски песенку из альбома про двух братьев. "Первый брат пошел на Север...", Кира сбивалась, начинала сначала, - "Первый брат..."
- Никогда не думала, что ты можешь быть такой живой, такой очаровательной, - тихо сказала Женя. - В Москве от тебя дышит холодом.
- Спроси меня, чего мне хочется сейчас больше всего?
- Не буду, потому что знаю.
- А вот и не знаешь. Больше всего мне хочется покататься на коньках, я очень люблю. В Петрограде я из гимназии бежала на каток.
- Устрой каток в Зубалове.
- Ты представляешь меня на коньках в Зубалове?
- Нет. Но зато очень хорошо помню, как увидела тебя в первый раз. С белым пышным воротником вокруг шеи, а на личике такая радость, такая любовь. Твое лицо поворачивалось за Иосифом, как подсолнух за солнцем. Старайся его любить, что бы ни происходило - люби его. В этом и его и твое спасение.
- Спасение от чего?
- Не знаю. Не могу объяснить. Но иногда, особенно ночью, мне кажется, что мы все летим в какую-то черную воронку, вместе с нашими детьми и домочадцами. Моя сестра, она простая женщина, она видела Иосифа один раз и с тех пор все повторяет: "Ох, конопатый!" И сколько я ни допытываюсь, что значит это "ох" - объяснить не может, вот и мне сейчас, глядя на тебя, хочется сказать: "Ох, цыганка!", а спроси меня - тоже не отвечу.
Павел удивил тем, что к ужину переоделся и побрился, раньше этого не было (вспомнила Эриха, его отутюженные костюмы, накрахмаленные рубашки, ухоженные руки). Пробор в темных и тоже слегка набриолиненных волосах брата был идеально прям.
- Ты выглядишь теперь как настоящий дипломат, - сказала, когда они остались одни в столовой.
Женя ушла укладывать детей.
