– Помилуйте, где же взять иную прислугу! – почти дружески рассмеялся следователь. – Моя вон кухарка, хоть и глупа, и неграмотна, а тоже туда же. Со свиным рылом, да в калашный ряд. Иной раз и меня уму-разуму учить начинает или выговаривает о чем-нибудь. Да я не сержусь на нее… Однако же, любезный, одного я не пойму, хоть и ни черта не смыслю в фотографическом деле. Как могло возникнуть изображение события до того, как сие печальное событие произошло. Ведь горничная сказала мне и доктору, что она видела эти снимки задолго до болезни Петра Викентьевича? – И следователь, не мигая, уставился на собеседника. У Лавра по телу поползли мурашки.

– Можно взглянуть на это чудо?

Лавр на негнущихся ногах направился к железному шкафу, медленно, точно во сне, повернул ключ. Нехотя пошарил в глубине и вытащил плотный бумажный конверт. Так же медленно подошел к небольшому простому деревянному столу, заляпанному какой-то краской и еще невесть чем, и вытряхнул содержимое конверта. Два снимка выскользнули и улеглись изображением вниз, один на другом. Следователь быстро подскочил и подхватил их со стола, как ловкий картежник припрятанную карту.

На первом снимке он увидел ужасающую картину мучений покойного Петра Соболева, запечатленную столь ярко и четко, будто фотограф стоял у постели больного накануне смерти несчастного. Все страшные поражения кожи были видны совершенно ясно, при этом очевидно было, что человек на фотографии – несомненно, Петр Соболев.

При желании, вероятно, можно найти подходящего, похожего на Петра натурщика, приложить умение и загримировать его, подобрать свет особым образом. И готово! Но зачем? Положим, преступление задумывалось давно, существует некий дьявольский умысел, создается фотография якобы умирающего, а потом происходит и само убийство с мистическим подтекстом.

– Когда, вы говорите, сделали этот снимок? – Сердюков оторвался от созерцания умирающего Соболева и поднял голову.

– Видите ли, я не делал этого снимка, именно этого снимка, в том смысле, что на нем изображено. Я делал другие снимки Петра, а этот возник непонятным мне образом, – пробормотал Когтищев, понимая, что его слова кажутся полицейскому детским лепетом, и оттого смутился еще более, чем усугубил подозрительность Сердюкова, который так и буравил собеседника взором.

– Послушайте, Лавр Артемиевич, я, как человек верующий, полагаю, что разного рода изображения если сами собой и возникают, то являют собой чаще всего образ Божественный, или, по крайней мере, религиозный, становясь чудотворными иконами. Тут же я вижу нечто ужасное и совершенно лишенное чудесного богоносного смысла. Поэтому полагаю, что никакого чуда тут нет и быть не может, а есть только непонятный мне пока злой умысел. И чем больше я на это гляжу, тем больше убеждаюсь, что несчастный Петр Викентьевич был действительно убит, как доктор и подозревает!

– Ну, наконец-то! – воскликнул Лавр с деланым облегчением. – Слово сказано, и это слово – убийца! И убийца Пети – это я! Только объясните, объясните мне, недогадливому, зачем, зачем мне это понадобилось? – Он обхватил руками свою лысую голову и сильно сдавил ее. У него оказались очень красивые, длинные тонкие пальцы. Сердюков усмехнулся.

– Послушайте, если бы я обладал вашими талантами фотографического художника, я бы тотчас же запечатлел вас в этой чрезвычайно выразительной позе.

– Вольно вам насмехаться! Но ведь я действительно не могу понять, как получился этот снимок!

– Хорошо, допустим, вы не понимаете, как он получился. Но когда вы его обнаружили, что фотографировали до этого и где?

– Где? – спросил сам себя Лавр. – Где? – подумал, нахмурил лоб, который сложился неглубокими еще складками. – Где!

Он поднял палец, и лицо его на миг прояснилось.

– Я фотографировал Петьку, то есть Петра, в пустыне, в Египте. Недалеко от пирамид. Там же я сделал снимок Серафимы Львовны. А потом полез в саму пирамиду, полагая запечатлеть там неведомый мир фараонов. Да только помнится, что толком мне ничего снять там не удалось, освещения не хватило. Да, да, я припоминаю, что именно в такой последовательности все и было. Уже позже, в Петербурге, я стал проявлять и обнаружил эти снимки. Да так испугался, что не мог сообразить, стоит ли их показывать кому-либо. Но они будоражили мой ум, я не могу понять, как они получились, что это значит. Ведь я не видел перед собой подобной картины! И представьте мой ужас, когда я увидел умирающего Петю, покрытого точь-в-точь такими же язвами, как на фотографии, почти через год после того, как я сделал этот снимок! Я совершенно растерялся. Что же получается, будто я накликал на него эту напасть своими фотографиями! Но что же тогда значит милая и прекрасная Серафима, закопанная по самую голову в песок? Когда я думаю об этом, то холодею от ужаса.

– Послушайте, сударь! Оставим в стороне мистику. Опыт подсказывает мне, что любую мистику можно объяснить вполне реалистическим образом. Вы осматривали свой фотоаппарат, вы проверяли его?

– Да, разумеется, первым делом я осмотрел аппарат. Качественная вещь, сделан в мастерской господина Карпова, впрочем, вероятно, это имя вам мало что говорит. Изволите видеть, у меня прекрасные аппараты. – Когтищев сделал широкий жест в сторону своих сокровищ. – Апостоли, торговый дом Стеффен. Вот, взгляните, это именно тот, что побывал со мной в пирамиде. – Лавр указал следователю на один из аппаратов в своей мастерской. Тот лишь кивнул в ответ, мол, успеется. – Осмотрел я и пластинки, да все понапрасну, не обнаружил ничего странного.

– Значит, если я правильно понял, эти два кадра вами сделаны были до того, как вы посетили внутренность пирамиды. Кадры внутри пирамиды не получились, а последующие оказались самыми обычными и приличного качества.

– Именно так все и было, – уныло подтвердил фотограф.

– Тогда, следуя вашей логике, внутри пирамиды произошло нечто, что совершенно изменило изображение, верно?

Лавр обреченно кивнул.

– Изображение приняло странный, провидческий характер, не так ли? – Следователь подбирался к жертве, как кот к мыши. – Изображение изменилось, оно нарисовало будущее молодого Соболева, как если бы вы этого хотели. Оно неким таинственным образом отобразило ваши черные мысли относительного кузена. Осталось понять, что вы тогда думали о прекрасной и так нежно любимой тетушке?

Явление золовки недаром отозвалось в душе молодой госпожи Соболевой тяжелым чувством. Новый человек в доме всегда обуза для хозяйки, особенно если он чужой. А то, что новоявленная родственница, хоть и родная сестра мужа, а все же совершенно чужой человек, было ясно совершенно с первого мига ее пребывания в доме брата. Ведь недаром же Викентий Илларионович долгие годы не поддерживал с сестрой почти никаких отношений.

Гостье отвели комнату, где она расположилась с давно забытым комфортом. Пришлось пройтись по лавкам и магазинам, обновить гардероб, чтобы родная сестра самого профессора Соболева не выглядела чучелом. Приглашенный парикмахер изрядно потрудился над ее волосами. Теперь можно было без смущения явить миру забытую родственницу. Поначалу Василиса все время проводила в лазарете пансиона, а когда сын пошел на поправку, перевезла его на квартиру Соболевых и неотлучно находилась при нем. Мальчик скоро поправился и заметно повеселел. К тому времени его мать совершено освоилась в новом мире. Теперь надобно было устроить все так, чтобы сделаться нужной брату, чтобы он не отослал ее обратно в ненавистную провинциальную глушь к опостылевшему супругу.

– Любезный братец, бедная Серафимушка так устает с мальчиком, так устает! Уж на ней и лица нет! Позволь мне помогать ей по хозяйству, она ведь такая молоденькая, слабенькая! В доме столько дел! И кухарке приказать, и провизию выбрать, и прислугу приструнить, да мало ли чего! А я тут как тут!

Соболев пожал плечами, что означало немое согласие. И вот уже Василиса правит домом, у нее все ключи. Она и на кухне, и в бельевой, и в буфетной, прислуга трепещет и слушает ее пуще хозяйки.