дожди и пенности, влюбившие в себя.

В тебе увидел суть, а после – маму чада,

что я вдвоём хочу родить, любя.

Лианы рук нежнее материнских,

желанней божьих, ласковей иных.

Узор души загадочно-персидский,

какой без злоб, утаек и вины.

Причинный стан, какой желаю трогать,

любуясь им, писать холсты стихов.

С тобой открыл в себе орла и Бога!

В твоих очах слиянье муз, богов!

Лицо рубинами и малою скалою,

и парным хризолитом в такт награждено!

Надеюсь, что единственной судьбою

тебе со мной быть рядом суждено!

Просвириной Маше

Свидетель

Все лица – бутоны озябшей печали.

Рубцуется болями, хмуростью лоб,

бредя от той розовой щели начала,

навек обретая болезни и горб.

Пудовые цепи народов уставших

крадутся, толпятся, шуршат и молчат,

что с видом унылым и тучным, страдавшим

с собою таскают бутылки, щенят.

Пылится тут иней – морозная сода,

и порох земельный сыреет вовсю,

засорами полнятся трубы, проходы,

а воздух приблизился вонью к овсу.

Трамвайные кольца кромсают трудяги,

тем рушат союзы и рельс, и колёс.

Питаются ливнями стоки и флаги.

Везде замедляются радость и рост.

Летают повсюду газетные тряпки,

помятых стаканов снежки и комки.

И мусор взошёл на затоптанных грядках.

И уши вновь мучают насморк, гудки.

Вокруг побледнение, сырость и скука.

Попадали слабые люди, сучки.

Уже не течёт всеохочая сука,

и псы уж попрятали внутрь стручки.

Тут каждый примерил обличие гада,

в котором жить будет, сцепив желваки.

Я – лишний смотритель осеннего ада.

Я – новый свидетель извечной тоски.

Городская осень

Гундосят мокрые, сопатые носы.

В лимонно-глиняном желе увязли мухи.

Дождь – вертикальный, быстрый акт росы,

что чаще тихая, бесшумная для слуха.

И ковыляет стих, теряя нужный ритм.

Дрянной пейзаж и пасмурны портреты.

На всех коврах листвы и троп, и плит

лежат людские, псиные котлеты.

Цветными кляксами разбитое вино.

Домов курятники. Стоят, бегут ли куры.

Вокруг так жёлто, зелено, черно

горят вовсю деревьев абажуры.

Сигнальный гул коробит тучный мозг.

И нет вокруг улыбчатых и граций.

И увернувшись от ветвистых розг,

я слышу хрип и кашель ртов и раций.

Лягушки-детки, кваканье старух,

и возле жаб сынишки, папы, дочки.

Ненужный шум, жужжанье мерзких мух.

Тут голубей раздавленные кочки.

Вбирают воду язвы всех дорог.

Вся флора гибельно и тающе беднеет.

Повсюду хладь и синь джинсовых ног.

Одежды шлюх, бомжей опять плотнеют.

И чтоб расправить крылья меж весны,

здесь прячется народ в желаемый свой кокон.

И на берёзе ветка длинной желтизны,

как в волосах моих белеет стройный локон.

И это видит самый дальний Бог,

вдали от хмурости и ливней, и прохлады,

и курит скрученный, немного горький рог,

смотря на осень – на осколок ада.

Женщина самая

Дива с апрельской, желанною кожей,

с даром объятий, что лучше врачей,

нравом мечтательным, чистым, пригожим,

с милой сердечностью, маком очей,

с поиском сути огромной вселенной,

с важным имением чувств и тепла,

с ясной душой, материнской, безленной,

вкусными соками, знаньем добра,

с чудами, лёгкостью феи, принцессы,

с цветом земных и небесных светил,

с чарами вод, распусканий и леса

встретилась мне, и её полюбил!

Просвириной Маше

Черепки – 18

Освободив от пряток, страха, ото лжи

перед родными, толпами, собою,

ушла, дав волю клеткам дум, души…

Благодарю! Не смог бы так с тобою.

***