И здесь возникает непростой вопрос: куда, собственно, возвращаться, как установить (или восстановить) разрушенные в былые годы социальные связи, т. е. сделать то, что не удалось Ивану Ворошилову в «Лимите»? Такое возвращение и обретение будущего возможно лишь через построение моста с прошлым, с близкими тебе людьми, через обретение тесных связей, которые в социологии называются сильными связями. У нашего нового героя есть семья, дети. И он пробует восстановить утраченную связь с детьми. Поэтому он и берет их с собой в свою загадочную поездку. Он не говорит об этом и не показывает своих намерений, не заявляет как свою личную программу, совершая это параллельно с основным делом. Возможно, герой Лавроненко сам первоначально не осознает в полной мере этой потребности в общении с детьми, а действует лишь инстинктивно. А осознавать ее начинает уже позднее, в процессе живого взаимодействия, когда дети начинают задевать его спящие или замороженные, как казалось до этого момента, чувства.

Вновь подтвердим, что поставленная проблема имеет вневременной характер, относясь не к одним лишь 2000-м годам. Но интересующая нас ситуация 2000-х годов создает для нее особо благоприятный фон. Именно в этот период, по всей видимости, актуализируется потребность в решении простых человеческих задач, которые на поверку и становятся для человека главными. И именно в этом вся суть возвращения. Это время мучительной регенерации общества после крупных социальных потрясений. Когда новое общество прошло через раздрай революционного обновления, оно потихоньку стабилизируется и начинает взрослеть. Пора вернуться домой, к своим основам, к самому себе. В этом смысле интуитивная ориентация главного героя довольно четко обозначает веяние своего времени. Вопрос: как это сделать? И можно ли… Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны понять одну весьма непростую вещь – как устанавливается связь между людьми.

Вернувшийся отец в отношении своих детей должен решить как минимум две задачи. Во-первых, восстановить свой авторитет на фоне почти утраченных фактических отцовских прав. А во-вторых, позаботиться о передаче сыновьям своих жизненных навыков, к чему инстинктивно тяготеют все взрослые, – каким бы равнодушным ты ни был, хочется увидеть продолжение самого себя в своих потомках. У героя Лавроненко эти задачи совмещаются – утверждение личного авторитета и обучение-воспитание сыновей происходят одновременно, собственно, это один и тот же процесс. Решая эти задачи, отец не занимается абстрактными нравоучениями, он передает детям свои (и только свои) навыки и личный опыт.

В качестве первого шага отец начинает с формальности – добивается того, чтобы его называли отцом, «как положено сыну», и этот шаг имеет большое символическое значение для восстановления отцовских прав. Но что делать дальше? Подтверждения формального факта отцовства здесь явно недостаточно. У детей невольно возникают сомнения, протесты и неудобные вопросы: где ты был раньше, зачем мы тебе нужны, чтобы издеваться над нами…? Они невольно требуют каких-то «доказательств» отцовства, чтобы определить свое отношение. Люди в целом не склонны к проявлению безусловного чувства, они хотят, чтобы их чувства как-то завоевывали.

Спрямить путь к установлению человеческого контакта помогло бы выражение эмоций. Но характерно, что к этому простому шагу ни отец, ни сыновья первоначально не готовы. У отца хранится фотография детей в машине, но более никаких явных отцовских чувств мы не наблюдаем, скорее, видим подчеркнутое безразличие. В отдельных эпизодах можно уловить некое подобие нежности, но это ощущение мимолетное и глубоко запрятанное. Дети, конечно, более открыты, и они явно нуждаются в появившемся отце, но они тоже не знают, как к нему подступиться. Не то чтобы стороны боятся выразить свои чувства, скорее, в данной ситуации они не знают, как это делать. Проявление эмоций – тоже важный социальный навык, и он, по всей видимости, пока не выработан или утрачен со временем. Отец и его дети еще должны ему научиться в процессе общения, которое складывается не самым простым образом.

Обычно, чтобы установить эмоциональную связь с другим человеком и вызвать к себе ответные чувства, человек начинает проговаривать свою жизнь, свои проблемы, пытаясь тем самым вызвать сопереживание и сочувствие. И наверняка отцу есть что рассказать. Но в нашем случае этот способ не используется. Более того, он изначально отвергается, кажется лишним, не мужским. Вспомним, что это «у женщин общение на словах происходит» (словами из фильма Александра Рогожкина об особенностях национальной рыбалки). У мужчин же разговоры, пустые базары и болтовня считаются проявлением слабости. А жизнь в 1990-е годы хорошо выучила: нельзя быть слабым и тем более обнаруживать свою слабость. В итоге не возникает никаких личных рассказов, никакого установления отношений на вербальном уровне, никаких разговоров о жизни «как у нормальных людей». Старший сын, правда, пытается зайти «сбоку», через устоявшуюся в нашей культуре того времени традицию рассказывать анекдоты, которые могли бы стать субститутом личных историй и эмоционально разрядить обстановку. В ответ мальчик не получает никакой реакции. И что в этом случае делать?

Решение находится через сочетание практических действий двух видов – через демонстрацию отцом образцов действия и принуждение сыновей к их повторению посредством физической силы. Такова простая исходная формула отцовского воспитания.

В части образцов речь идет о последовательной демонстрации маскулинности, способности к немедленному действию. Здесь неприемлемы долгие предварительные рассуждения и тем более никакое отвлеченное морализаторство в стиле «поступай хорошо, не поступай плохо». Вместо этого показываются конкретные примеры по принципу «делай как я». Отец говорит: «показываю один раз», а затем немедленно требует повторения. Он учит их не вечным истинам, а конкретным делам – вытаскивать застрявшую машину, ставить палатку, смолить лодку, грести на веслах, делать миску из березы. Иными словами, он учит сыновей тому, что умеет делать сам. Но главное, что он пытается им показать, – что нужно отвечать за свои слова и что внешних препятствий не существует, если ты сильный и уверен в себе. Отец никогда не винит внешние обстоятельства, дескать, нам подсунули плохой мотор, который вскоре сломался. Вместо этого приказывает садиться на весла, а затем приводит мотор в порядок. Отец постоянно испытывает сыновей – заставляет грести через силу, не вмешивается в драку, ожидая, что они сами должны за себя постоять, пытается заставить бить другого.

Это типично мужское воспитание становится шоком для мальчиков, которые росли в женской среде, под мягкой опекой матери и бабушки, фактически вне какого-либо жесткого контроля. Противостояние возникало лишь с другими подростками-сверстниками, с которыми формально они были равны. У мальчиков еще нет понимания иерархии, они не знают, что в определенных обстоятельствах приходится подчиняться без всякого обсуждения, что порядок в этом мире строится в том числе и на абсолютных запретах.

Обучение навыкам сопровождает символическая передача вещей старшему сыну (по традиции он первый наследник). Вещи даются в пользование, это не дар, но своего рода примеривание, явное обозначение будущего наследования. Так он вручает сыну свои часы (чтобы тот следил за временем), усаживает его за руль своей машины (чтобы вытащить ее из ямы), дает ему свой кошелек (чтобы расплатился). И в финале эти вещи отца так и переходят к старшему сыну.

Обучение все время опирается на применение силы. Воздействие оказывается не через уговоры, а через приказы, подкрепленные угрозой насилия и фактическим насилием. Иными словами, речь идет о воздействии через возбуждение страха как наиболее сильного мотива. Отец добивается выполнения своих приказов без всякого обсуждения. Коммуникация вновь происходит не столько через вербальные формы, сколько через практическое действие, причем осуществляемое через открытый конфликт с элементами жестокости.