Нянюшка бросила на нее быстрый взгляд, сказала с отчаянной какой-то злостью:

– Час от часу не легче… – И шагнула не к Габи, а к краю очерченного светом фонаря круга и уже оттуда, из темноты, послышался ее голос: – Тебе придется самой, Габриэла. Вам обеим придется.

– Мне нужна твоя помощь, нянюшка! – Боль терзала и терзала, а подол платья окрасился красным.

– Борись! Думай о своем ребенке. – Голос нянюшки становился все глуше, отдалялся. – Я скоро вернусь…

Голос затих, а граница света вдруг сузилась до маленького пятачка сырой земли. Габи корчилась на этом пятачке рыжего света и не знала, как бороться с неизбежным. Хотелось умереть. И жажда сделалась невыносимой. Сильнее боли. В ней, в ее утробе, билось маленькое сердце, пульсировало, гнало по тонким сосудам сладкую кровь.

– Борись! Думай о своем ребенке… – голос уже не со стороны, а у нее в голове.

Вот о чем говорила нянюшка, вот от чего пыталась уберечь, но так и не уберегла. Для той твари, в которую превратилась Габи, не осталось ничего святого. Ребенок, ее маленькая девочка – это всего лишь сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь.

Габи запрокинула лицо к небу и завыла, призывая на помощь ту неведомую силу, присутствие которой чувствовала кожей.

– Помоги мне! – Крик срывался с губ лиловыми облачками тумана и этим же туманом пожирался.

– Помоги мне… – Больше не крик, а тихий шепот. И боль такая сильная, что уже вездесущая. Она сама и есть боль. Боль и сила, грозящая уничтожить все вокруг.

Вслед за криком рванули в стремительно чернеющее небо прелые листья, к их безумному хороводу присоединились листья зеленые, сорванные со старых вязов и осин. Деревья тоже закружились, сплетаясь ветвями в гигантский венок. И первые робкие звезды тут же бросились в пляс вокруг довольно ухмыляющейся луны. В этом хороводе Габи окончательно перестала быть собой, перестала быть человеком. Тьму, упавшую с неба хищной птицей, она приняла с благодарностью. Тьма принесла ей долгожданный покой…

…Тишина была громкой. Тишина была оглушительной. Раньше Габи думала, что это такая фигура речи, но теперь, барахтаясь в темноте и безвременье, она слышала раскаты тишины. Кожей чувствовала, кончиками волос.

Боли не было. И темнота рассеивалась, прорастала рыжими побегами света. Но тишина была неправильной. Тишины вообще не должно было быть! Когда ребенок приходит в этот мир, он заявляет о себе громко и требовательно, а ее девочка молчит! Не маленькое сердце, сосуды и сладкая-сладкая кровь, а ее дочь! Ее плоть и кровь, которая пришла на зов, а сейчас молчит!

Габи вырвалась из хоровода листьев, ветвей и звезд, села, уперлась ладонями в землю, открыла глаза.

Темнота. Но не кромешная, а подсвеченная тусклым светом фонаря. И на границе темноты и света черная согбенная фигура раскачивается из стороны в сторону, напевает колыбельную. Раньше нянюшка пела эту колыбельную Габи, а кому поет сейчас?..

– Покажи мне ее! – Собственный голос слаб и беспомощен, но решимость растет с каждым мгновением. Решимость и тревога. Ее девочка молчит. Как долго она молчит?

– Как долго, нянюшка? – Силы возвращаются быстро. Страх – хороший погонщик, страх знает, как заставить непослушное тело двигаться. – Как долго?!

Вот она уже на коленях, вот ползет к темной фигуре на границе света, ползет, тянет руки, молит показать ей ее девочку.

– Давно, Габриэла. – Нянюшка баюкает завернутое в черный вдовий платок неподвижное тельце, и Габи не слышит биения маленького сердца. Ничего, кроме собственного отчаянного крика…

– Пуповина оказалась слишком короткой. – В ее крик врывается крик нянюшки, и старые вязы стонут, словно былинки, склоняясь к земле, скребя ветками землю. – Я опоздала, Габриэла.

– Где ты была?! Почему ты опоздала?! – Скрежещут корни, рвутся под землей как струны, и воздух пахнет горькой кровью старых вязов. – Почему ты бросила нас одних, нянюшка?!

Она знает почему. Видит осиновый кол, измаранный черной не-человеческой кровью. Наверное, у нее теперь тоже такая кровь. Или скоро станет такой же, когда она окончательно перестанет быть человеком.

– Я пыталась вас защитить, мои миленькие. – По щекам нянюшки катятся слезы. – Их было много… Пятеро тех, что нашли мертвыми и похоронили. Их похоронили, а они пришли на его зов. Это место… Оно дает силы. И таким, как мы, и таким, как они…

– Покажи! Дай мне на нее посмотреть!

Только посмотреть. Погладить по серому пушку на макушке, прикоснуться губами к холодному лбу. Попрощаться…

В ней больше нет жажды и нет боли. В ней теперь больше человеческого, чем было когда-либо. Ее маленькая девочка заплатила своей жизнью за ее спасение.

– Дай ее мне!!!

Тельце маленькое, еще теплое, но уже неживое. А личико красивое, не такое, как у других новорожденных. Ее девочка особенная. Ее девочка могла бы стать очень особенной, если бы не умерла!

Крик вырывается из горла с ошметками тумана, рубиновыми каплями крови оседает на маленьком мертвом лице. Стонет вяз, вырывая из земли один корень за другим, словно хочет убежать прочь от Габи и ее нечеловеческого горя. Пусть бежит! Пусть все они уходят, убегают! Пусть оставят их с дочерью в покое!

– Габи… – На плечо ложится рука. Габи снова кричит, и нянюшка падает на колени, зажимает ладонями уши.

– Не мешай мне! Убирайся!!!

А маленькое личико капризно морщится. Наверное, от ее крика. С малышами нужно разговаривать тихо и ласково. Какая же она мать, если не понимает таких очевидных вещей?!

– Все хорошо, моя маленькая. Мама больше не будет кричать. – Мама не будет кричать и сотрет рубиновые капли с розовых щечек.

Детский крик слабый, слабее комариного писка, но все равно сильный, сильнее завывания ветра в ветвях. Как такое может быть, Габи не знает, она смотрит на свою девочку, а девочка смотрит на нее синими-синими глазами.

– Чудо… – шепчет за спиной нянюшка. – Это чудо, миленькая. Покажи! Дай посмотреть на нашу девочку!

Но Габи не хочет, не находит в себе сил расстаться с потерянной и вновь обретенной дочкой, синеглазой девочкой из воздушного замка. Габи прижимает к груди хнычущий сверток, ревниво поворачивается к нянюшке спиной.

– Хорошо. – Нянюшка не злится, нянюшка понимает и ее радость, и ее страх. – А теперь нам нужно уезжать, Габриэла. Нам нужно увезти отсюда твою дочку.

– Нет.

Решение твердое и непоколебимое. Оно родилось одновременно с ее девочкой, в тех же муках родилось. Она не бросит Дмитрия, не отдаст его на растерзание толпы. В ней есть сила. Та сила, что гнула, вырывала с корнем вязы. Та сила, что вернула в этот мир ее ребенка. Сейчас она способна на многое.

– Нет… – Иногда нянюшка может читать мысли. Или она просто очень старая и очень мудрая. – Нет в тебе больше сил, миленькая. Не чую. Отдала все. Вот ее спасая, отдала. Обменяла на ее жизнь. Нам нужно уходить.

– Мне нужно к мужу!

– Он справится, Габриэла! Он мужчина!

Да, он мужчина. Но в его мире нет места упырям и ведьмам. Он верит и одновременно не верит. С неправильностью и нелогичностью творящегося вокруг его смиряет лишь любовь к ней, Габи. Пришла ее очередь отдавать долги.

– Сделай мне такой же. – Она смотрит на осиновый кол в нянюшкиной руке. Уже без страха и отвращения – лишь с нетерпением.

– Не нужно. – Нянюшка качает головой. – Если кто-то еще остался, я справлюсь сама. А тебя и твоего ребенка они не тронут. Не посмеют.

Спросить бы, почему не посмеют. Уж не потому ли, что в ее жилах и жилах ее девочки течет черная кровь фон Клейстов? Голос ее теперь едва различим из-за ласкового шепота лощины, и нечеловеческого голода больше нет, но все же, но все же… Алекс фон Клейст отравил и ее кровь, и ее жизнь. А теперь пришел за ее дочкой.

– Мы должны убить его, нянюшка. – Собственный голос звучит с пугающей решительностью. – Он ведь не остановится. Он не откажется от нее. – Холодные губы ласково касаются теплого лба дочки. – Скажи! Скажи мне правду!

– Не откажется. – Нянюшка качает головой. По глазам видно, как сильно ей не нравится сказанное, но врать Габи бессмысленно. Может быть, она и лишилась сил, но разума она пока не лишилась. – Рано или поздно он придет за одной из вас. Или за обеими…