* * *

Тамминиеми, Гельсинфорс. 23 июня 1940 года.

Голова у товарища Жданова болела, как раньше еще не болела. И виной тому было не высокое давление, и даже не перемена погоды. Перепой – хроническое состояние русской души. А ведь все начиналось вполне дипломатично. Андрей Александрович приехал на встречу с маршалом Маннергеймом, которую оговорили по дипломатическим каналам несколько дней назад. Но надо было как-то остаться с маршалом наедине. И тогда Жданов признался, что в годы Мировой войны служил под началом маршала, который командовал тогда кавалерийским корпусом. Руководитель Ленинграда почти не врал. Он служил в артиллерии, но вот только не под началом руководителя Финляндии. И тут Маннергейм пригласил Андрея Александровича в свой кабинет, чтобы вспомнить ту войну и обмыть эти воспоминания по чисто русской традиции. Маршал лично налил собеседнику отличного сухого французского вина, отобранного по его просьбе в самом приличном магазине Хельсинки. Потом они обменялись несколькими анекдотами, смеясь несколько громче, чем следовало бы, чтобы смех выглядел естественным.

– Господин Жданов, мы сейчас должны будем вернуться к моим коллегам. Если вы что-то хотели мне сказать, самое время.

– Это верно, господин маршал. У меня есть для вас устное послание Сталина Товарищ Сталин уверен, что та же Германия может резко изменить свою линию поведения и попробует напасть на СССР. Мы уверены, что в таком случае Гитлер попробует получить Финляндию как союзника. Лучший выход для вас – объявить о нейтралитете, при нашем молчаливой поддержке.

– Это будет сложно. Слишком много сил в стране жаждут реванша. – Маннергейм поморщился, что-то прикидывая в уме.

– Можете рассчитывать на нашу неофициальную, но действенную помощь. И еще. Если все-таки Финляндия нападет на СССР и будет воевать, серьезно воевать, то после нашей Победы вопрос о существовании Финляндии как самостоятельного государства рассматриваться не будет. Если же она будет только обозначать военные действия, нас это может устроить. Это все.

– Тогда выпьем за Санкт-Петербург! – громко и отчетливо произнес маршал.

– За город Ленина! – уточнил, на всякий случай, товарищ Жданов.

* * *

Москва. Кремль. Кабинет Сталина. 21 июня 1940 года.

Остался год! Иосиф Виссарионович чувствовал, что время просто убегает сквозь пальцы. «План Барбаросса» уже разрабатывается. Значит надо больше работать! Заставить работать! А они не хотят! Писатель говорит, что надо меньше расстреливать. А если без того, чтобы не расстреливать, все заглохнет? Ну что делать с этими мудаками, которым говоришь про необходимость увеличить производство боеприпасов, а они не чешутся! Мехлис произвел проверку качества боеприпасов, треть бронебойных снарядов можно спокойно сдавать в утиль, закалку не делали, план гнали! И что, теперь за этот план и премии больших начальников, маленьких начальников и просто рабочих никто не ответит? А то тупое упрямство, с которым директора авиазаводов опять срывают планы производства? Сняли, поставили новых, и почти ничего не изменилось. Потому что только сняли, а не расстреляли! Хорошо! Устроим встряску вшивой интеллигенции! Сталин просмотрел расстрельный список. Бывший начальник управления обеспечения боеприпасами, бывшие директора и главные инженеры нескольких заводов, с поразительным упорством продолжавшие игнорировать четкие указания начальства. Они что, считали себя вечными и незаменимыми? Подумав, вычеркнул три фамилии. Слава Писателю, он упомянул, что эти трое в годы войны работали эффективно. Почему сейчас не хотят, бляди? Ладно, дадим им шанс. Завтра соберут конструкторов и начальников производств на большое совещание. А в качестве перерыва на обед – расстрел. На глазах всей этой творческой интеллигенции. Выездная коллегия суда. Оглашение приговора. Расстрел. Жестоко? Ничего… Пусть посмотрят. Пойдет им на пользу.

Иосиф Виссарионович посмотрел свой календарь с графиком запланированных встреч. Завтра, в 12–00 совещание по ядерной тематике. И кто Лаврентию сказал, что ему будет легко? Потянул, значит, и сейчас потянет.

Остался всего год!

Послесловие

Когда меня переносили в это время, то был уверен, что в бесценной своей черепушке имею готовый план спасения страны. Но чем больше я излагал этот план, чем углублялся в его осуществление уже на практике, тем более ясно и четко понимал, что этот план нуждается в корректировке и исправлении. Мои предложения постоянно утрясались и приводились в соответствие с местными реалиями, нюансов которых не знал ни я, ни мои кураторы, готовившие переброс. Примерно к концу сорокового года я точно знал, что нахожусь в параллельной реальности. Накопилось достаточно данных, чтобы сделать такой вывод. Некоторые люди, которые должны были умереть или быть расстреляны были еще живы, и кое-кто вполне благополучны. Были отличия и в биографии людей, которые появились еще до моего появления в этом мире. Благо, должность начальника 5-го управления Красной армии давала возможность проанализировать множество фактов и биографий. Хочу заметить, что мое предложение по созданию наукоградов – научных центров, которые будут комплексно развивать целые направления, закрытого типа, но с хорошими условиями для ученых – было принято на ура. Но вот планы по операции прикрытия были изменены кардинально. Никаких процессов и судебных дел не было. Кто-то был откомандирован в Тмутаракань. Кто-то просто исчез. Слухи об массовых арестах были, они типа как пресекались, укрепляясь, но не более того. Выигрыш был прост и очевиден – имея комплексное готовое решение проблемы, можно избежать многих тупиковых экспериментов, сейчас, перед войной, каждый час был на счету. К осени сорокового года были созданы четыре наукограда: радиотехнический, медицинский, химикотехнологический, материаловедческий и быстрыми темпами создавался пятый (атомный), а шестой (ракетных технологий) находился в стадии завершения, в перспективе еще закладывался кибернетический, так что приоритет американского вундеркинда Винера канет в Лету. Первый наукоград я назвал Силиконовой долиной, да, прикалывался, а что, имею на то право. Заодно попросил опубликовать ряд научных статей по применению нового материала силикона для протезирования женской груди. И уже германские промышленники стали аккуратно зондировать почву для приобретения патентов на новый материал, известный почти сорок лет, но особого распространения не получивший. А еще я был свидетелем разговора, который приоткрыл мне некоторые нюансы отношений крупнейших руководителей страны. В конце июня я с товарищем Берия был вызван в кабинет Сталина по вопросу подготовки операции «Сбитый летчик». К этому времени серьезные наработки были уже сделаны, и я считал необходимым скоординировать работу так, чтобы наши ведомства не помешали друг другу. Даже самую продуманную операцию может провалить неучтенная неожиданность. И тут Сталин поднял вопрос о директорах-саботажниках, предложив расстрелять их перед строем ученых. Меня это резануло, ну, видно какая-то темпоральная память проснулась, моего-то реципиента тоже перед строем, да… Я возразил, но от моего возражения Сталин отмахнулся, а вот когда Лаврентий Павлович стал приводить аргументы, убеждая вождя, что достаточно провести показательный суд и вынести приговор, а не устраивать устрашающие мероприятия, мол, люди с воображением, сами себе все дорисуют и это будет намного действеннее, я понял, что Иосиф Виссарионович не реагирует на эмоции-аргументы. А вот логика, когда доказывается целесообразность того или иного действия – этот аргумент он принимает. Так и поступили. И суд был. И приговор был. И приведение приговора в исполнение – тоже было. Но – каждому действию было свое время и свое место. И еще, я так и не решил для себя – было ли мое задание оттянуть войну на год реальной целью или только лишь прикрытием истинной цели – спасти СССР.