Это означает, что сначала специализация и поощряемая ею взаимозависимость позволили построить города, а затем сделали их необходимыми. Интересно, что никто не мог замыслить эти перемены, но никто не мог и противостоять им. Степень специализации ограничена размахом кооперации. Города были первым институтом, создавшим условия для его расширения.

Но совсем скоро появился другой институт, способствовавший развитию кооперации и зависимости другого типа, разрушивший многие из культурных и социальных соглашений и отношений, на которые опиралось ремесленное производство. Этот новый институт – рынки, вдохновлявшие промышленную революцию в стремлении к получению прибылей. И вновь эта вторая революция была продуктом не человеческого выбора, но человеческой природы и человеческих действий[36].

Вторую великую экономическую трансформацию называют промышленной революцией. Как принято считать, она произошла в 1760–1850 гг. Ее предпосылки были хорошо заметны и до 1760 г., а последствия наглядно проявились после 1850 г., но период между двумя этими датами был временем бурных потрясений. В XVIII в. довольно большое число предпринимателей, действуя независимо и без какой-либо координации из центра, начали опробовать производственные процессы, резко отличавшиеся от ремесленной культуры. В частности, создавались предприятия, на которых производственный процесс делился сначала между несколькими, а впоследствии между многими отдельными рабочими. Для того чтобы освоить один шаг процесса производства, требовалось значительно меньше времени, и рабочий, назначенный на его выполнение, довольно быстро обретал ловкость движений и умение использовать специальные инструменты. Самым известным примером организации такого рода является знаменитая «булавочная фабрика» Адама Смита, на которой производственный процесс был разделен на восемнадцать основных шагов или операций, исполнявшихся разными рабочими[37].

Нередко можно услышать, что Адам Смит «изобрел» или «выступил в защиту» разделения труда. Эти утверждения по ряду причин следует признать ошибочными (Kennedy, 2008). В чем настоящая заслуга Смита? В том, что он подробно описал, как децентрализованный рыночный обмен способствует разделению труда не внутри политических образований (обсуждалось до него), а между ними. Великий шотландец сделал два важных предположения.

Во-первых, разделение труда обладало бы огромной мощью даже в том случае, если бы люди ничем не отличались друг от друга, поскольку многие важные различия в производственном потенциале изучены[38]. Наличие у людей врожденных отличий не является условием функционирования рынков. Однако если такие отличия существуют, рынки способны извлечь пользу из этого обстоятельства.

Во-вторых, разделение труда порождает рыночные институты и способствует расширению рынка. Отношения обмена беспрестанно раздвигают границы и расширяют фактическое положение кооперации в пространстве. Выгода отдельного человека заключается в том, что сначала десятки, потом сотни и в итоге миллионы других людей готовы «работать для» каждого из нас, используя методы, непрерывно расширяющиеся и превращающиеся в новые виды деятельности и новые продукты. Там, где в прошлом разделение труда было ограничено размерами города, рынки, ограниченные исключительно трансакционными издержками, значительно расширили горизонт кооперации. По мере развития рынков они предлагали все более и более крупным группам мощные стимулы к кооперации[39].

Пример Смита с булавочной фабрикой превратился в один из центральных тропов, риторических фигур экономической теории. В «Богатстве народов» Смит поделил процесс изготовления булавок на восемнадцать операций, но в действительности их количество было произвольным: труд разделялся на такое число операций, которое соответствовало размерам рынка. Для маленького рынка, возможно, достаточно было бы трех работников, каждый из которых выполнял бы несколько различных операций. Для города или небольшой страны, как это видел Смит, на фабрику могли нанять восемнадцать работников. Для международного рынка оптимальное количество работников (или их эквивалент в автоматизированных операциях) могло быть еще большим.

При этом на фабрику постоянно будет оказываться давление, чтобы она: (а) еще больше увеличила количество операций и автоматизировала их, используя различные инструменты и другой капитал; (б) увеличила размер обслуживаемого рынка, что приведет к удешевлению стоимости булавок из-за расширенного разделения труда; однако это, в свою очередь, заставит обслуживать еще более крупный рынок, чтобы реализовать возросший объем продукции.

Смит признал это динамическое давление в такой форме, которая в наши дни может рассматриваться только как теорема. Имеется в виду название главы III в первой книге «Богатства народов» – «Разделение труда ограничивается размерами рынка». В 1951 г. Джордж Стиглер опубликовал статью, в которой рассмотрел это утверждение как проверяемую теорему и предложил интерпретацию догадок Смита в контексте современной экономической теории (Stigler, 1951). Размах горизонта кооперации, определяемый политикой, превратился у Стиглера в объем рынка, ограниченный исключительно трансакционными издержками.

Значение важнейшей догадки Смита стало понятно сравнительно недавно. Самое полное описание последствий его теории было представлено Джеймсом Бьюкененом (Buchanan, Yoon, 2002). Хотя основой торговли и обмена могут быть различия во вкусах или производственных возможностях, рыночные институты развиваются даже в условиях, когда эти различия не слишком значительны. Смитовская концепция базиса торговли и выгод от развивающихся рыночных институтов является более общей и носит более фундаментальный характер, чем простое принятие постоянного экзогенного сравнительного преимущества.

Разделение труда – оптимистическая, многообещающая доктрина. Добиться экономического процветания способно едва ли не каждое государство: для этого достаточно просто развивать специализацию. Но переход к рынкам оказался ничуть не более гладким или менее болезненным, чем переход к оседлому сельскому хозяйству в эпоху неолита. Начальный этап промышленной революции сопровождался потрясениями огромного масштаба. Знакомство с нашим современным представлением о «фабрике» и поточной производственной линией многих ошеломляло и пугало.

Тревогу вызывала уже сама мысль о том, что работники должны зависеть от незнакомых им людей. Каждая стадия производственного процесса должна работать на то, чтобы полученная вещь была продуктом, в том смысле, что его можно продать. Мы просим работников с доверием относиться ко всем, кто участвует в процессе в целом. А затем, даже если нам удастся произвести эту огромную гору одинаковых вещей, мы должны будем потратить немало усилий, чтобы продать их, потому что мы выпустили их гораздо больше, чем нужно нам или всему нашему городу.

В результате произошел разрушительный всплеск производительности, быстро уничтоживший множество ремесленных промыслов. Очень скоро расширение производства натолкнулось на ограничитель «размеров рынка». Фирма, специализирующаяся на изготовлении булавок, обуви или металлоизделий, выпускала в сотни или тысячи раз больше продуктов, чем один ремесленник, так что теперь с работой, прежде выполнявшейся сотнями квалифицированных работников, справлялись десятки неквалифицированных. В ответ на это возникло такое явление, как промышленный «саботаж» (это слово происходит от «сабо», деревянной обуви, с помощью которой ткачи пытались сломать деревянные шестерни в прялках «Дженни» или мюль-машинах, заменивших в производстве людей)[40].