Очень быстро она отложила чтение: к ее ноге подковылял голубь. Видимо, это был нахальный субчик из числа тех, что слетались всякий раз к ее подоконнику на пиршества.

Он как будто узнал свою благодетельницу и клюнул ее в ногу под пледом, требуя угощения.

Девочка захлопнула книгу и достала из кармана хлеб. Голубь испуганно шарахнулся, но не вспорхнул, не встал на крыло, а только отбежал в сторону. Туров заметил, что птица ранена: правое крыло у голубя висело как-то неестественно.

Соседка крошила птице хлеб, и голубь жадно заглатывал куски, торопливо бегая вокруг.

– Эй, а давайте ее напугаем, а?

Пятиминутка, которому надоело стоять без движения, с размаху хлопнул Турова по спине. Туров вздрогнул и обернулся: из-за плеча Пятиминутки выглядывали Толян с Оглоблей, и на лицах обоих были одинаково глумливые ухмылки.

– Ну, че? Развлекуха или как?

В этот момент во двор прилетели пять черных воронов. Они опустились на землю рядом с девочкой и раненым голубем. Неизвестно, откуда они взялись.

Непроницаемо черные вороньи глаза внимательно следили за происходящим. Убедившись, что голубь беззащитен и не улетит, хищники обратили взгляды на человека, который, находясь рядом с намеченной жертвой, мог бы помешать охоте.

Они сразу угадали то, чего никак не могли взять в толк Туров и его приятели…

Вороны медленно взяли в кольцо птицу и человека и перешли к стремительному наступлению.

Увидав, что к ней приближаются новые птицы, которых она прежде никогда не видела, девочка улыбнулась и кинула воронам те хлебные крошки, которые были заготовлены у нее в руке для голубя.

Вороны равнодушно обошли подачку, нетерпеливо подскакивая, окружили раненую птицу.

Вожак ударил первым. За ним – второй, третий… Они не развлекались. Серьезно, сосредоточенно, с увлеченным остервенением прирожденных хищников, они убивали, старательно нацеливая крепкие удары в глаза жертве.

Девочка растерялась и замерла в испуге. После третьего удара она сделалась белой, как мраморная статуя. После шестого удара воронам, наконец, удалось ослепить жертву.

Растрепанный, безглазый, окровавленный голубь все еще трепыхался, все пытался уйти от своих мучителей, мечась из стороны в сторону. Но он не видел – куда идти, и не мог отыскать пути к спасению. Вороны били, пока голубь не завалился набок и не пополз, таща раздробленное крыло с выбитыми перьями, оставляя за собой кровавый след.

Бойня перешла в еду – спокойную, вдумчивую, созерцательную.

Красная кровь на песке двора и ее белое лицо…

Она ничего не поняла. Она все еще махала руками, пытаясь отогнать птиц.

– А давайте ее напугаем?! – хихикая и брызгаясь слюной, предложил Пятиминутка и повернулся спиной к Турову.

«Не надо! Не подходи! Не трогай ее!» – заорал Туров, но эти слова как будто застряли у него в горле. Скованный ледяным ужасом, он не мог и пальцем пошевелить и только, будто в замедленном кино, наблюдал, как уютное кресло внезапно опрокинулось, и она, зареванная и перепуганная оказалась под ним, в пыли и грязи. Из разбитой головы сочилась кровь.

Вороны, клевавшие труп голубя, деловито оглянулись. Вожак, словно чем-то сильно заинтересованный, подошел ближе. Голубые глаза девочки, залитые кровью, жалобно смотрели на Турова.

– Туров. Туров.

Она звала его, и серые губы шевелились, как губы кукол в театре, хотя сама она давно уже была мертва.

– Туров!

… Туров! Что ж ты, братец, так орешь? – озабоченно клекотал Унбегаун, тряся Турова за плечо огромной рыжей лапищей. – Ты этак всю Базу перебудишь своими воплями. Что это с тобой?! Нехорошо! И как это тебя психологи-то на Гайю допустили, а? Обманул, поди, комиссию-то, а?

Туров, мокрый, несчастный, измученный, медленно приходил в себя. Вот значит, как. Опять он, значит, заснул. И кошмар вернулся. Злой и настойчивый, как голодный волк зимою. Хотя, впрочем, почему же волк?

Ворон.

Унбегаун долго приставал к Турову. Заходил и так, и сяк, чтобы тот поведал, что за страшные сны ему снятся.

Туров молчал, не реагировал на вкрадчивые расспросы. Однажды, не удержавшись, наорал на своего напарника.

Но не за то, что тот приставал с вопросами, а за то, что неряшливый Унбегаун опрокинул свое кофейное ведро на пульт сейсмического измерителя.

Разумеется, если бы дело ограничивалось только залитыми кофе контактами… Но попытки допросов со стороны Унбегауна не прекращались. И Туров сорвался. Дал себе волю.

Что замечательнее всего: напарник все понял правильно. И с тех пор от Турова отстал.

Более того: он почему-то не стал докладывать Базе о произошедшем между ними инциденте. Не понесся ябедничать главному психологу Базы, жаловаться на «психическую неустойчивость» напарника.

Он просто молчал и внимательно наблюдал за Туровым со стороны.

И за это Туров был ему почти благодарен.

Сны не проходили, не оставляли. Терзали Турова каждую ночь. Он сделался мрачен, неразговорчив.

Теперь оба обитателя 17-го участка со всевозможным рвением посвящали свои часы исключительно профессиональным обязанностям, нагружая себя работой до изнеможения.

Работали, избегая общаться друг с другом. Но, не смотря ни на какие раздоры, между ними росло и крепло какое-то странное родство – как будто с обоих сдернули кожу, и общая боль объединила их против их воли.

Разговаривали они мало.

Однажды, когда Туров стоял у панорамного окна, свободного от внешних щитков, и наблюдал за водяными псевдокрабами на берегу озера, в комнату неслышно вошел Унбегаун.

Крабы, суетясь возле уреза воды, возводили на песке какое-то сложное сооружение – то ли стену, то ли волнорез, углубляя фундамент примерно на полметра вниз.

Им помогали тойи. Сгрудившись кучей рядом со строительной площадкой, они что-то делали с листьями кремеров, которые подносили им целые отряды маленьких водяных крабиков.

Туров сумел разглядеть, как лягушки брали узкие голубые листья «вечных деревьев» и, смачивая слюной, комкали их лапами, мяли и месили.

– Это цемент. Слюна тойи – чрезвычайно кислая, они ведь переваривают пищу снаружи желудка. – Прокомментировал Унбегаун, глядя с любопытством из-за плеча Турова. – Палая листва кремеров очень жесткая. По счастью, они редко теряют листья. Если оставить их рядом с корнями – почва перестанет впитывать влагу…

– Я понял, – усмехнулся Туров. – Общественный договор. Люди на земле сто миллионов лет договориться не могут.

Унбегаун пожал плечами.

– Кремеры избавляются от палых листьев, крабы строят садки для своей малышни…

– А тойи? – спросил Туров.

Немец почесал нос.

– Учатся. Как это у вас говорят? Краб на холме свистнет?.. Может быть. Почему нет? Я же научился.

Туров развернулся и молча вышел. Его бесила бессмысленная готовность Унбегауна шутить по всякому поводу.

Мысль о Лесе Тысячи Крыльев вызревала постепенно. Словно семя травы, завалившееся нечаянно в складку почвы, в трещину между плитками, в темноту и покой – мысль выпустила наружу блеклые слепые нити корешков, и они пустились странствовать наощупь, всюду находя опору и подпитываясь новыми идеями и соображениями.

Но эта мысль была безумна.

И хотя ее бледный росток вытягивался и занимал все больше места в сознании Турова, было совершенно ясно, что ни к чему хорошему это не приведет.

Забраться так далеко от станции одному? Под взрывоопасным небом Гайи, рискуя из-за малейшего просчета оказаться под ним вне укрытия? И, как будто мало было всего предыдущего – еще и сам этот Лес Тысячи Крыльев. Птицы!.. Для Турова ничего не могло быть гаже.

Разве что собственные сны.

«Я не могу больше», – говорил себе Туров, глядя на окровавленную голову девочки во сне. На ее искривленный криком рот, на обезображенное лицо.

«Почему она не встает? Почему не встает?!» – задыхаясь, беззвучно вопил Туров, снова и снова проваливаясь в мир своего навязчивого кошмара.