Сколько раз ему говорили!.. Просили. Уговаривали. Объясняли. Да чуть ли не в ногах валялись: брось ты эту затею! Ну гиблое же дело! На кой ляд тебе сдались эти развалины? В поселке, что ли, места не хватает? Ведь туда, к монастырю, ни проехать, ни пройти! Дикие места, туда местные уж лет сто, а то и все сто пятьдесят носа не кажут! Дурная у этого монастыря слава, и на молебны свои ты туда никого калачом не заманишь даже в большой церковный праздник. Да и не будет там никаких молебнов, не выйдет из этой затеи ничего хорошего. Одно слово – проклятое место!

Нет, не послушал. Обет у него, видите ли, был, или послушание, или как еще это там у них называется. Господь, говорит, не выдаст. Ну-ну.

Короче говоря, взял батюшка солдатский вещмешок, разузнал у кого-то дорогу (оторвать бы болтуну его поганый язык!) и утречком налегке отправился в тайгу. Один отправился: провожатого из местных, волчанских, для такой экскурсии было не найти. Ну и никто его больше не видел – ни живого, ни мертвого. Сгинул без следа вместе со своим вещмешком, как и не было его.

Искали, конечно, да что толку? Это ведь не парк Сокольники, это – Северный Урал! Лес дремучий, скалы отвесные, студеные быстрые ручьи, расселины бездонные. Звери – волки, медведи, росомахи, рыси всякие. Да что росомахи, что рыси! В окрестностях монастыря такие зверушки водятся, что росомаха твоя им – на один зуб. Сказки? Пускай сказки. А батюшка, отец Андрей, где? Да разве он один? Много народу в тех местах без следа сгинуло – и до него, и после.

Словом, священник сгинул, и монастырь, который местные жители с давних пор повадились именовать не иначе как Волчанской пустынью, до поры оставили в покое. Пустынь. Какая это, в сущности, пустынь? Пустынь – это ведь вроде староверский монастырь, а этот, здешний, к староверам отношения не имел. Обычный православный монастырь, но название прилипло, присохло так, что не отдерешь.

Но речь совсем не о монастыре, а о матушке, Алевтине Матвеевне. Поплакала она, конечно, но не так, как волчанские бабы, которых, когда выть начнут, по всему поселку слыхать, а тихонечко, в платочек. А потом, отплакав свое, почему-то не укатила обратно в свой Ярославль (или все-таки Псков?), а решила остаться. Так и заявила – прямо тут, в этом самом кабинете: куда, мол, я отсюда поеду? Отца Андрея косточки где-то в здешних лесах лежат, а кроме этих косточек, у меня, говорит, никого и ничего нету. Так что останусь. Если, конечно, вы не возражаете.

Ну, а чего тут возражать-то? Охота тебе, имея возможность на Большую землю удрать, сидеть в этой дыре, так кто тебе слово поперек скажет? Сиди!

Домишко, который батюшке по приезде выделили, ясно, за ней оставили и даже подправить помогли за счет поселкового бюджета. Выделили ей и материальную помощь – вроде на похороны, хоть хоронить-то как раз было и нечего. Было у местных жителей, в том числе и у мэра, подозрение, что осталась она в Волчанке не просто так, а в надежде на какое-то чудо – ну, вроде того, что муженек ее жив и однажды, выйдя из леса в драной рясе, постучит в окошко. Странный народ эти верующие! Все-то они молятся, все ждут каких-то чудес. Будто не знают, что если и случаются на этом свете чудеса, так исключительно поганые – такие, что и врагу не пожелаешь.

Бессменный волчанский мэр, Николай Гаврилович Субботин, как и все окружающие, проникся к вдове доверием и сочувствием и не просто разрешил ей остаться (запретить-то он не мог, не имел ни права, ни, главное, необходимости), но и помог с работой. Потому что на одних молитвах да «гробовых» батюшкиных грошах долго, сами понимаете, не протянешь.

С работой в Волчанке всегда была некоторая напряженка, но для вдовы Николай Гаврилович расстарался и устроил ее не куда-нибудь, а к себе в администрацию – правда, для начала уборщицей.

С ее появлением в администрации Николая Гавриловича вдруг начались какие-то перемены – не сказать, чтобы плохие, скорее наоборот, но какие-то странные. Прежде всего, в высших инстанциях – и в районе, и в области даже – вдруг ни с того ни с сего перестали пенять на качество составления получаемых из Волчанки официальных бумаг – всяких там отчетов, планов, графиков и прочей ерунды. А то ведь, бывало, невозможно было в районной администрации показаться. Чуть заметят – и сразу: что это у тебя, Николай Гаврилыч, за грамотеи там сидят? Ведь не бумаги шлют – готовый анекдот! Ты сам-то читаешь, когда подписываешь? Это ж читать невозможно! Ты бы для своих сотрудников ликбез какой-нибудь организовал, что ли. Да и сам того. повнимательнее, в общем.

И вдруг как отрезало. Николай Гаврилович перемену заметил не сразу (это, когда тебя сроду не ругали, а потом вдруг начали, сразу замечается, а если наоборот, так, бывает, и не заметишь; не ругают – и хорошо, промолчали – и ладно), а когда заметил все-таки, удивился. Что такое? Рукой махнули? А может, снять хотят и только удобного момента дожидаются?

Оказалось – нет. Взял он как-то в руки пару документов, подготовленных для отправки в область, вчитался и ахнул: ну ни сучка ни задоринки! Сам-то он в больших грамотеях тоже никогда не числился, но тут и ежику было понятно, что бумажки составлены на высочайшем уровне. Ну просто экстра-класс! Ни тебе ошибки, ни помарки, да и стиль изменился: все кратко, но доходчиво и, главное, исчерпывающе. Прочитал – и никаких вопросов, вся информация как на ладони. Составляла бумажки старая грымза Вера Анатольевна, у которой вечно на уме только куры, свиньи да сын-алкоголик, а печатала его тогдашняя секретарша Зинка, у которой и вовсе никакого ума сроду не было, а были только длинные ноги, крепкий зад да вымя, как у коровы-рекордистки. Она и печатала-то двумя пальцами, носом в клавиши, подолгу выискивая каждую букву.

Словом – чудеса. Вот и говори после этого, что их на свете не бывает.

И еще заметил он со временем, что все сотрудники поселковой администрации как-то уж очень ласковы с новой уборщицей. Сроду за ними такого не водилось, а тут – ну хоть ты их к ране прикладывай! Даже пресловутая Вера Анатольевна, которая прославилась в Волчанке тем, что всех без исключения посетителей неизменно встречала одной и той же фразой: «Ну, какого хрена приперся?»

Короче говоря, без негласного служебного расследования тут было явно не обойтись. Но едва Николай Гаврилович за такое расследование взялся, как сразу же выяснилось, что расследовать тут нечего. Оказалось, что во всей администрации, а может, и во всей Волчанке он один до сих пор понятия не имеет, что Алевтина Матвеевна до замужества успела окончить – что бы вы думали? – философский факультет самого МГУ!

Не филологический, где учат запятые правильно ставить и приставку от суффикса отличать, а вот именно философский!

Так-то вот. Получалось, вообще-то, что по образованию своему Алевтина Матвеевна должна была не шваброй в коридоре возить, а сидеть в его, Николая Гавриловича, кресле. Да и оно ей, честно говоря, было, что называется, «не в уровень», низковато.

Конечно, кресло свое мэр ей уступать не стал. Оно ему и самому еще не надоело. Однако же и держать такого полезного человека в уборщицах было просто-напросто смешно и где-то даже неприлично. Вообще, Николай Гаврилович Субботин, как неглупый человек и опытный руководитель, понимал, что такие ценные кадры надобно держать рядом с собой, под рукой, где они, во-первых, принесут ощутимую пользу, а во-вторых, будут находиться под постоянным присмотром. Умного человека, как ни крути, лучше иметь своим другом, чем врагом, да и вообще.

Словом, с той поры Николай Гаврилович был за Алевтиной Матвеевной как за каменной стеной. И, что характерно, народ волчанский питал по отношению к ней такие же чувства: не овчаркой хозяйской она для них была, а благодетельницей, матушкой-заступницей. Чем плохо? Как говорится, и волки сыты, и овцы целы, и авторитет власти сам собой поддерживается на должном уровне.

Вот такая была у него секретарша. Не каждый мэр, даже и в столице, может похвастаться, что его секретарша имеет диплом философского факультета МГУ.