– Сделай хорошую вырезку со спины, от шеи до попы. – Я показал на нем. – Отдадим в Шамбу.

– Ндио.

– Заверни в желудок, когда вычистите потроха.

– Хорошо.

– Пусть свежего мяса поедят.

– Слушаю.

Мне хотелось дать им больше, но это было бы нечестно по отношению к охотникам; я успокоил совесть тем фактом, что провизия нужна для боевых действий, и приказал Нгуи вдобавок к свежему мясу отправить в Шамбу тушенки.

Затем я ушел от светового потока фар к скромному костру под деревом, где сидели Вдова с маленьким сыном и Дебба. На женщинах были выцветшие, некогда нарядные платья. Мальчишка подбежал ко мне и боднул головой в живот; я поцеловал его в макушку.

– Как поживаешь, Вдова?

Она молча кивнула.

– Джамбо ту, – сказал я Деббе и тоже поцеловал ее в макушку.

Дебба засмеялась. Подняв руку, я погладил ее шею и затылок, наслаждаясь упрямой, упругой теплотой; она дважды боднула меня в сердце, и я ответил еще одним поцелуем. Вдова напряглась и сказала:

– Квенда на Шамба.

Дебба промолчала. Присущий женщинам камба гонор отлетел, она стала мягкой, как воск; я гладил ее шею, едва касаясь тайных мест за ушами, а она украдкой трогала мои шрамы.

– Подождите, Мтука вас подвезет. Возьмите мяса для семьи. Я с вами не поеду. Джамбо ту. – Я старался быть одновременно и нежным, и грубым, и кратким, чтобы не разводить канитель.

– Когда приедете? – спросила Вдова.

– Не знаю. Когда потребуется моя помощь.

– Съездите с нами в Лойтокиток перед днем рождения малютки Иисуса?

– Конечно.

– Квенда на Шамба, – сказала Дебба.

– Мтука вас отвезет.

– Поехали с нами?

– No hay remedio[2].

Это была одна из первых заученных ею испанских фраз; ничего печальнее этой фразы я не знал и рассудил, что чем раньше она ее выучит, тем лучше. Она думала, что это цитата из наших молитв. Значения фразы я не объяснил, просто сказал, что это важно знать.

– No hay remedio, – повторила она старательно и гордо.

– У тебя красивые руки, – сказал я по-испански, – особенно мозольки. – Это была наша старая шутка, одна из первых, что мне удалось перевести более-менее адекватно.

– No hay remedio, – ответила она скромно. И скороговоркой добавила: – No hay remedio, no hay remedio, no hay remedio.

– No hay remedio ту, – кивнул я. – Забирайте мясо и уходите.

Проснувшись ночью в палатке, слушая, как гиены спорят над кухонными отходами, и глядя на костер сквозь проем в пологе, я думал о Мэри, которая спала счастливым сном после удачной охоты, и пытался представить, чем занимается гигантский лев. Скорее всего по пути к болоту он будет охотиться. Затем я стал думать о Шамбе и о том, что простого решения нет. Мне было досадно, что я ввязался в эту паутину, но теперь уже no hay remedio, да и с самого начала, пожалуй, другого пути не было. Не я все начал. Оно само началось. Затем я еще немного подумал о нашем льве и о мау-мау из племени камба, которых следовало ждать не раньше завтрашнего вечера. Затем ночные звуки разом стихли, и повисла абсолютная тишина, и я подумал, твою мать, это мау-мау окружают, пока я тут прохлаждаюсь. Сердце ударило в галоп, рука потянулась к «винчестеру», заряженному крупной дробью; я замер с открытым ртом, чтобы лучше слышать. Пару секунд спустя у реки кашлянул леопард: странный звук, словно по басововой струне провели драчовым напильником. Ночь ожила, на разные голоса обсуждая охоту леопарда; я отложил «винчестер» и начал засыпать, думая о жене, и гордясь ею, и очень ее любя, и думая о Деббе, и гордясь ею, и молясь, чтобы у нее все было хорошо.

Встав на рассвете, я пошел в столовую: следовало проверить линию обороны. Мы с Кейти по-армейски тщательно проинспектировали лагерь, причем даже такой педант, как Кейти, не нашел, к чему придраться. Мясо было аккуратно завернуто в марлю и подвешено; его с лихвой хватило бы на три дня. Кое-что уже пошло на шашлыки: ранние пташки толпились у костра, поджаривая завтрак. Мы обсудили план действий в случае нападения мау-мау на лагерь или на одну из четырех шамб.

– Хороший план, – сказал Кейти. – Только они не придут.

– Слышал, ночью был момент, когда все затихло?

– Слышал, – улыбнулся он. – Леопард охотился.

– Не пришло в голову, что это они?

– Пришло. Но это не они.

– Добро, – сказал я. – Передай Мвинди, что я жду у костра.

У костра, возрожденного из вчерашних головешек, я налил чаю и уселся поджидать Мвинди. Чай уже остыл, но догадливый Мвинди пришел со свежим чайником. Он был не менее консервативен и педантичен, чем Кейти, и шутили они одинаково, только Мвинди был грубее. Немолодой и лицом похожий на китайца, английский он знал неплохо, хотя понимал больше, чем мог сказать. Его обязанности заключались в уборке кроватей, приготовлении ванн, уходе за обувью и стирке. Он также был ключником и имел доступ к моим деньгам. Деньги хранились в жестяной коробке под замком. Мвинди нравилось, что ему доверяют, как доверяли слугам в старину. Он учил меня языку камба, причем его интерпретация сильно отличалась от того, чему учил меня Нгуи. Ему казалось, что я и Нгуи дурно влияем друг на друга, но он был слишком стар и слишком циничен, чтобы огорчаться из-за вещей, не мешавших его работе. Свою работу он любил, подходил к ней ответственно, и благодаря его стараниям жизнь в лагере была приятной и упорядоченной.

– Бвана звал? – спросил Мвинди торжественно, даже хмуро.

– У нас в лагере слишком много ружей и слишком мало патронов.

– Никто не знает. Ты привозишь тайно из Найроби. В Китанге люди ничего не видят. Мы всегда прячем, на виду ничего. Никто не видит, никто не знает. Ты спишь всегда с пистолетом.

– Верно. Но на месте мау-мау я непременно напал бы на лагерь ночью.

– Ты бвана, они мау-мау.

– Тоже верно. Тем не менее, когда отлучаешься из палатки, кто-то должен остаться вместо тебя. Надежный человек с оружием.

– Поставь снаружи, бвана. Только не внутри. Пусть охраняют снаружи. Внутри отвечаю я.

– Хорошо, будут охранять снаружи.

– Если пойдут к лагерю, кругом открытое место. Люди заметят, бвана.

– Я и Нгуи раза три подходили к лагерю, рядом с фиговым деревом, и по лагерю ходили из конца в конец. Никто не заметил.

– Я заметил.

– Правда?

– Дважды.

– Почему же не сказал?

– Разве надо говорить, когда вижу тебя и Нгуи?

– Ладно, добро. Ты понял насчет часового? Если меня и мемсаиб в палатке нет, а тебе надо отлучиться, – ставь часового. Если мемсаиб в палатке одна, а тебе надо отлучиться – ставь часового.

– Ндио, бвана. Почему чай не пьешь? Остывает.

– Сегодня устрою ловушки вокруг палатки. А на дерево повешу фонарь.

– Мзури. Вечером будет большой костер. Кейти сейчас прикажет, привезут дрова, потом шофера отпустит. Только эти люди, мау-мау – они не придут.

– Почему ты так уверен?

– Потому что глупо. Зачем лезть в ловушку? Мау-мау не дураки, они камба.

Я сидел у костра и не спеша потягивал чай. Масаи были мирными крестьянами, реже воинами, но только не охотниками. А камба, наоборот, занимались преимущественно охотой; лучших следопытов, чем они, я не встречал. Однако их охотничьи угодья разорил и опустошил белый человек, и теперь им приходилось охотиться на масайских землях, так как их собственную землю заняли под плантации, и в засуху, когда гиб урожай, скоту негде было пастись.

Прихлебывая чай, я размышлял о линии раскола, здорового, доброкачественного раскола, проходившего в нашем лагере вовсе не между верующими и неверующими и даже не между старыми и молодыми или плохими и хорошими. Люди делились на истинных охотников – и остальных. Кейти стоял особняком. Он был отважным воином и великолепным следопытом, на его опыте, знаниях и авторитете держался порядок, и в то же время он был зажиточным человеком, землевладельцем и консерватором, а во времена перемен консерваторам всегда тяжело. Молодежь, которая и в войне не успела поучаствовать, и охотиться не выучилась, потому что в здешних местах перевелась дичь, и собирательством заниматься не хотела, потому что считала себя выше, и скот воровать не могла, потому что некому было научить, – эта молодежь боготворила Нгуи и остальных ветеранов, с боями прошедших Абиссинию и Бирму. Молодежь в целом поддерживала нас, однако в первую очередь была предана Кейти, Отцу и своей работе. Мы даже не пытались ее переубедить, перекупить или переманить на нашу сторону. Парни помогали нам добровольно. Нгуи с самого начала обрисовал мне расклад и все разложил по полочкам племенного долга. Мне было ясно, что нас, настоящих охотников, связывают вещи, уходящие корнями в глубокое прошлое. Но сейчас, потягивая чай и наблюдая, как буквально на глазах желтеет листва под палящими лучами солнца, я думал, сколько всего изменилось за последние несколько лет.