— По крайней мере, я предполагаю, что это так...

Следующая неделя — это пытки наравне с имитацией утопления. Клянусь, Мэтт носит халаты, специально подчеркивающие его задницу. Он загорелый и здоровый, в то время как все остальные из нас зимой белые. Когда он говорит, его голос, как никогда раньше, звучит глубоко и убедительно. И ХОРОШО, НАДО ПЕРЕСТАТЬ СМОТРЕТЬ НА НЕГО ТОМНЫМ ВЗГЛЯДОМ. Я горю внутри.

Не думаю, что Мэтт чувствует себя лучше, чем я. Несмотря на то, что он сдерживает свое обещание и лучше относится к своим сотрудникам, под его притворной вежливостью, могу сказать, что он в задумчивом беспорядке. Возможно, он и не кричит приказы каждому из нас, но топает ногами, словно злой на весь мир.

Я держусь от него подальше за пределами операционной, чтобы у нас не было возможности еще одного насыщенного заседания в кладовке, но это тяжело избегать кого-то весь день. Когда возвращаюсь домой после практики, у меня посттравматическое расстройство из-за того, что я оглядываюсь через плечо и прислушиваюсь к его голосу. Я скоро рухну от истощения, еще и Джози усугубляет ситуацию, постоянно спрашивая меня о нем. Сейчас, когда я запретила «Анатомию страсти», она слишком много читает современных любовных романов для взрослых в библиотеке, и она считает Мэтта и меня за главных героев. Ее вопросы кажутся безобидными, но я знаю ее трюки.

— Сегодня операция прошла успешно?

Да.

— Доктор Рассел был?

Конечно.

— Он отлично выглядит в своём халате?

Определённо.

Каждый вопрос как маленький тест, чтобы увидеть, как я отвечу. Если скажу, что он выглядит очень горячо, что я едва не заплакала, она заявит мне, что я влюбилась. Если скажу, что едва его заметила, она заявит, что я лгу. Поэтому соглашаюсь и пытаюсь казаться невозмутимой, когда она упоминает о нем, но, конечно, она видит меня насквозь.

— Ты такая слепая касаемо любовных дел, что это даже не смешно, — однажды говорит Джози мне за ужином, прежде чем вернуться к чтению, оставив меня с последствиями этой эмоциональной гранаты.

Единственная передышка, которая у меня есть в конце дня, когда ложусь в постель. Я позволяю себе распаковывать каждый момент, который у меня был с ним в тот день, даже если он вел себя как злой монстр. Это лучше, чем ничего. Я запоминаю каждое слово и взгляд (ладно, хорошо, каждый сердитый взгляд), который он бросает в мою сторону, и мечтаю, что было бы, окажись всё иначе, если бы на кону для меня не стояло так много.

Через несколько недель после инцидента в кладовке, я подслушиваю, как он взволновано разговаривает с Патрицей в коридоре. Держу свой обед в руке по пути в комнату отдыха персонала, когда замечаю, что он протягивает листок, чтобы она прочитала. Мэтт улыбается от уха до уха. Я никогда не видела его таким счастливым с тех пор, ну, никогда. Я останавливаюсь и смотрю, очарованная этой улыбкой и тем, как она изменяет его лицо. Алло, сердце? Да, это я, мозг. Пожалуйста, возьми себя в руки.

— Это письмо от комитета, — гордо заявляет Мэтт. — У них осталось два претендента — я и ещё один ортопед с Калифорнии.

Патриция улыбается лучезарной улыбкой.

— Это потрясающе. Когда будет известен окончательное решение?

— Сразу после Рождества.

Конечно, его грант — это та вещь, о которой я мало слышала, и то, что является тяжким грузом для его ума. Я знаю, что для него очень важно быть одним из финалистов. У меня есть соблазн подойти и попросить прочитать письмо, но он смотрит вверх, и его взгляд сталкивается с моим. Голубые глаза приковывают меня к месту. В одно мгновение его улыбка исчезает. Взгляд ужесточаются, и даже малейший шанс подойти и поздравить его усыхает и умирает. Я поворачиваюсь в противоположную сторону и направляюсь к лестнице. Жуткая атмосфера или нет, это лучше, чем пройти через него.

***

Я с нетерпением жду Рождество с одинаковым волнением и трепетом. В конце этой недели хирургическое отделение должно закрыться на десять дней, чтобы мы могли отметить праздники, но перед этим, пока все не разъехались по стране, отделение проведёт свою ежегодную Рождественскую вечеринку. Она всегда в красивом месте в модном ресторане или роскошном отеле, и еда стоит того, чтобы надеть неудобное платье. Я всегда прихожу (повторяюсь: еда). Традиционно, Мэтт не приходит, и шанс, что он придёт в этом году, минимален.

Я не уверена, что чувствую по этому поводу.

Также не уверена, что чувствую по поводу того, что не увижу его на протяжении десяти дней. Конечно, все будет не так сильно отличаться от того, как это происходит сейчас. Мы не разговариваем за пределами операционной. На протяжении нескольких недель он относился ко мне так же, как и к любому другому сотруднику. Когда Мэтт обращался ко мне исключительно по работе, его тон беспристрастный и отчужденный. Как таковой, он не грубый, но по сравнению с теплом, которое он мне давал, когда мы были друзьями, — это пытки.

Я сижу вместе с другими хирургическими помощниками, обедая в комнате отдыха, собираю свой сэндвич и стараюсь незаметно хандрить, когда Эрика толкает меня локтем в бок.

— К тебе пришли.

— Я поднимаю взгляд, прослеживаю за её взглядом и замираю, когда вижу Мэтта, стоящего на пороге. Он одет в свой костюм и белый халат. Под его рукой спрятано дело. Он пристально смотрит на меня, и у меня от страха скручивает живот. Я встаю на ноги и спешу.

— Что-то случилось с Ханной?

Она пациент, которого мы прооперировали сегодня утром, и я волнуюсь, если он тут, потому что что-то пошло не так с ее восстановлением.

Его брови поднимаются, и он качает головой.

— Нет. С ней все хорошо. Только что пришло новое дело, и я хочу поговорить с тобой о нем.

Я выдыхаю и быстро киваю.

— Ох, хорошо. Конечно. Разреши мне быстро дообедать.

Он держит коробку на вынос.

— Все нормально, ты можешь закончить, пока мы будем разговаривать.

Затем он делает шаг в комнату отдыха, и я слышу, как у каждого перехватывает дыхание от шока. Доктора здесь не едят. У них есть шоколадные фонтаны и кейтеринг, у нас есть пластиковые тарелки и лапша.

Если он и осознает, что все внимание направлено на него, то не обращает внимания. Мэтт направляется к пустому столу в углу, кладёт дела, которые держал под рукой, и чувствует себя как дома. Тишина в комнате отдыха продолжается, пока я иду за своим скудным обедом, чтобы присоединиться к нему. Все смотрят на меня. Я уверена, каждый задаётся вопросом, что происходит, почему он соизволил почтить нам своим присутствием.

Я избавляюсь от их внимания и сосредотачиваюсь на Мэтте. Если он здесь, чтобы поговорить со мной, дело должно быть очень важным.

Сажусь за стол и вижу, что он выложил несколько листов бумаги для меня, его обед забыт, поэтому следую его примеру и забываю про свой.

— Сегодня утром мой коллега из Чикаго отправил мне письмо о критическом случае, — говорит он, приступая сразу к делу. — У девятнадцатилетней девушки исключительный кифоз и сжатие позвоночника. Ей должны были сделать операцию много лет назад, но доктора и ее родители уделили первоочередное внимание другим проблемам со здоровьем.

Я хмурюсь и наклоняюсь вперёд, почитать ее дело.

— Какие другие проблемы со здоровьем?

— Лейкемия. — У меня затрудняется дыхание, и я снова смотрю на него. Нахмурившись, Мэтт продолжает: — Они не полностью проигнорировали ее проблемы с позвоночником. На протяжении последних полутора лет она носила бандаж, но он бесполезен...

— Она слишком взрослая, — констатирую я.

Он кивает с печальным хмурым взглядом.

— Если бы она носила бандаж, будучи моложе, у неё, возможно, был бы шанс избежать операции, но сейчас она необходима.

— Почему сейчас? Почему такая спешка?

Мэтт подталкивает документ ко мне, но множество слов ничего мне не говорят. Я даже не знаю, что должна увидеть. Затем всего лишь одно слово вверху страницы бросается мне в глаза — параплегия.