Надела Марфа наспех сарафан свой венчальный и кинулась из дому в лес, куда глаза глядят, к болотам – топиться. Горе её сердечко душило и судьба будущая. Бежит и плачет, деревьям да цветам свою печаль да тоску рассказывает. И жизнь ей не жизнь, только кончина скорая воодушевляет сердечко юное, девичье.

Так и выскочила на болота, ноги сами вывели, и сразу полезла босыми ступнями в трясину. Вокруг гнилью да тиной пахло. Но девка всё равно потащилась.

«Пущай я сама погибну, пущай не схоронят меня здесь ведьмы осиновские живою, тёпленькой», – решила Марфа, уж не видя ничего от слёз. Не успела по пояс зайти и Богу душу отдать, как обратно потянуло её, будто силой нечеловеческой, вытащило и на берег склонило. У неё и кричать не кричится, голос пропал, а сверху Фёдор нависает, в глазах растерянность, страх. Всё по волосам её гладит, руки-ноги проверяет да успокоительные слова шепчет. Так и отволок её в избу, в чувство привёл, вёдра в печке нагрел, картошкой горячей накормил, отогрел, обогрел. Так и проплакала Марфа у печки весь день, затопив своё горе, досаду и стыд, что Фёдор увидел, вразумил и приласкать пытался, когда она, Марфа, чуть грех великий не совершила, за который в ноги к родителям и мужу пасть надобно и о прощении молить. Всё кругом её пугало: и изба новая, и замужество, и земля осиновская, и колдовство болотное, лютое.

Всё в толк Марфа взять не могла, откель Фёдор понял, где искать её надобно. То ли ведьма какая на ухо нашептала, то ли вдогонку побежал. Всё сидела, размышляла, да так и уснула на печке.

На следующий день в часовню побежала – грех свой отмаливать, что топиться вздумала. В часовне спокойно ей было, в святом богоугодном месте. Батюшка с ней часами разговаривал, усмирял, прощал, советы давал. Так и просидела весь день, нюхая запах свеч и дерева, пока солнце к закату клониться не стало. К ночи домой потащилась. Фёдор в избу ещё не воротился. Так голодная спать и улеглась: побаивалась она ещё по избе чужой ходить да заправлять. Будить её не будил никто, в постель мужнюю не тащил за косы. Понимающий попался, вразумел, что время ей нужно да свобода, чтоб свыкнуться, притереться к чужой землице.

Так месяц скоротала. Весна свой хвост уж видела, а Марфа всё в часовне днями пряталась, с батюшкой беседы вела да бока на печке отлёживала. По деревне не гуляла, с бабами осиновскими не дружила, боялась она их и мест проклятых, про которые девки ей из своего родного села рассказывали.

Потихоньку к избе привыкать начала, притираться. Ходила, изучала, и все ей странным казалось, неродным, диким. Кухонька просторная с двумя столами, сундуком, полотенцами чистыми, свежими, рукомойником и иконкой в углу. Повсюду травами сушёными да грибами пахло. Комната с печкой посередине, зеркалом резным да лавками, сени широкие, спальня с большой дубовой кроватью и сундуками. Изба как изба – не бедна, не богата. Всё бы сгодилось, да вот только дыры какие-то странные в полу в комнате имелись. За печкой дыра в половицах была, и землю видно, на какой изба построена, тянет гнилью оттуда да червями дождевыми. Такая же дыра в кухне под потолком в красном углу была, иконою прикрыта. А напротив дыры на половицах – блюдце с синей каёмочкой. Блюдце всегда чистое, блестит, будто моет его каждый день кто-то и ставит обратно на пол.

Одно хорошо: не трогал Фёдор Марфу, пускал, куда та захочет, картошку варил, работать не заставлял да любовался издалека. Поняла Марфа, что люба она ему стала, поэтому и не трогает. Приглядываться сама девка к мужу стала, пока тот не видит и в избе заправляет. Высок, плечист, коренаст, волосы светлые-светлые, глаза большие, щёки красные. Сама не заметила, как заглядываться на Фёдора стала. Вроде и жена, и не пристало, ан нет-нет, да посмотрит. А Фёдор замечал, исподтишка улыбался – авось сама первая признается.

Так и лето подступило. Ландыши отцвели, и травой свежей запахло, речкой, костром. А они с Фёдором разговаривать начали, помаленечку, потихонечку. То о настроении он её спросит, то помочь попросит, то к столу пригласит. Так и начала Марфа сначала в доме прибираться да обеды варить, а после уже и в огород к мужу перебралась. Забор высокий, люда деревенского не видать, что хошь, то и делай. К автолавке, что к ним в Осиново в хлебный день приезжала, Фёдор ходил, Марфа только в часовню по прямой дороге бегала, ещё ни разу никого из деревенских осиновцев не повстречала: то ли церковь они не любили, то ли правду девки говорили, и вера у них иная правила.

А Фёдор подарки Марфе дарить повадился: то серёжки рубиновые с ярмарки принесёт, то медку ей, то ленты всякие разные. Всё смотрел на неё, любовался, как прихорашивалась она. Косы расплетал, по волосам гладил, к груди прижимал. Пора наступила, так и стали они в спальне вместе ночи проводить.

Расцвела улыбка на лице Марфы. Влюбилась. Уж и осиновцы не нужны с их колдовством сталися, да и в отчую избу не тянет. Только в часовню бегала – свечки ставить к иконам, что в конце весны привезли. Большие нарядные иконы Божьей Матери и избавителя, Иисуса Христа. Всё налюбоваться на них не могла.

Фёдора не уговорила вместе в церковь сходить: он отмахивался, обнимать её пускался, целовать. Да всё свечи вокруг дыр своих ставил и блюдца менял, будто взаправду ел из них кто-то. Жутко от этого делалось девке, непонятно.

Марфа лишь раз спросить решилась про дыры эти чудные. Фёдор тогда за руку потянул её играючи, усадил рядом с собой у дыры в углу за печкой и, блаженно улыбаясь, произнёс голосом таким нараспев, будто о сокровище каком рассказывал: «Это чтобы, Марфуша, детки у нас с тобой уродилися здоровёхонькие».

Вдруг в нос сильный запах воска девке ударил, как в церквях, стойкий, чёткий, как если бы восковые свечи плавили прямо перед носом. Как будто бы ответили ей дыры эти, подтвердили слова мужние. Марфа так и отпрянула от дыр, испугалася и больше Фёдору о них не заикалась.

Странным ей всё это казалось. Нечистым духом попахивало, язычеством али ещё чем неведомым.

А вскоре и позабылись и дыры эти, и свечи с блюдцами странные. Тяжело ей ходить стало к осени. На сносях оказалась. Под сердцем дитё носила.

Фёдор не знал, куда от счастья себя девать. Всё живот ей целовал да серёжки с бусами покупал. Всё бы ладно, и не пополнела она даже, не подурнела, наоборот, расцвела, распустилась в ожидании, вот только народ осиновский к ним в избу повалил.

Поздравлять.

Сначала родственники Фёдора, которых Марфа раньше никогда видеть не видела, с сундуками пришли. Подарками. Обнимают Марфу, поздравляют, улыбаются, а ей как-то не по себе, уйти хочется да и лечь на печку, а лучше в часовню пойти. Фёдор всех привечает, поздравления принимает, будто и не видит, как Марфе тошно. А потом и вовсе весь осиновский народ шастать повадился с каждой избы, что по окраинам болот кустились, будто в деревне этой принято на такое событие гостей звать, будто уж и родила Марфа, и ребёночка крестила.

Девок много пришло, молодые все. Вокруг Фёдора кружат, воркуют, к Марфе даже шагу не ступают, глядят только недобро, нехорошо так, будто замышляют чего.

Так и ушла она из избы, не смогла более смотреть, как девки эти осиновские вокруг мужа её вьются, аки змеи какие. А Фёдор и не заметил исчезновения Марфы. Так в часовне и просидела, батюшке душу изливала.

К ночи домой вернулась. Фёдор на колени перед ней упал, Марфа растерялася, руки от изумления раскинула. Ноги целовать принялся, в любви признавался, обнимал, живот её наглаживал.

Всю ночь объяснялись. И узнала Марфа, что принято у них, в Осинове, праздник устраивать, когда девка замужняя оказывается на сносях, что счастье это великое, и надо почитать, холить да лелеять. Не хотел Фёдор её обидеть. С девками этими он давно знаком, а любит только её, Марфу. Та на грудь ему кинулась, призналась, что взревновала, сама плачет, что мужа в шашнях подозревала, обманулась. Так и уснули в обнимку.

Ссора прошла, как и не было, любовь только крепче стала, а вот жизнь у Марфы изменилась. Всё своим чередом вроде как и шло, только странные вещи стали с девкой происходить. То ли менялась она перед родами, то ли ещё что.