Мать крепко обняла сына, и громкие рыдания прорвались наружу.

– Пусть уходит, – с обидой, пробившей насквозь все маленькое тело, проговорил Миколка, – никогда ему этого не прощу! Заколочу все двери и ворота, ни за что не пущу его больше к нам в хату! Пусть живет со своей коханкой, раз она ему милее нас! – Он сжал всю свою злость в маленькие крепкие кулачки, чтобы она никуда не убежала.

Миколка старался помогать и поддерживать свою маму и сестер после ухода отца. Теперь он был единственным мужчиной в доме, поэтому стремился взять на свои детские плечи больше ответственности за семью. Не дожидаясь просьбы матери, он носил воду из колодца, колол дрова; на заре, когда еще все спали, растапливал печь, чтобы в хате было тепло. Помогал матери и сестрам в огороде.

– Кормилец ты наш! – с гордостью и тоской говорила мать, когда он приносил домой из леса корзины грибов и ягод, заготавливал лечебные травы.

Лес был для Миколки вторым домом, даже больше. Здесь, укрывшись в гуще деревьев, он чувствовал себя счастливо, здесь он был свободен. Деревья перешептывались между собой пышными кронами, встречая своего маленького друга. Цветущие поляны открывали ему свои объятия и радовали взгляд, мягкий шелест высокой травы убаюкивал и успокаивал Миколку. Здесь он погружался в свой неповторимый волшебный мир с сотней оттенков зеленого, наполненный ароматами земляничных полян, грибов, лесного меда. Он любил с разбегу нырять в красно-фиолетовое море иван-чая, утопая с головой в волнах этих гордых цветов. Он словно смывал с себя все беды и тревоги. Иногда, наполнив корзину лесными дарами до краев, мальчик ложился на поляне среди цветущих ромашек с синими колокольчиками и, прикусывая кисло-сладкую травинку, долго смотрел на скользящие по небу причудливые картины из облаков, стараясь разгадать их значение. Миколка часто засыпал под занимательный рассказ своей небесной книги, дочитать которую было невозможно.

Но больше всего он любил рыбачить и наблюдать за озером на рассвете! Когда по легкой ряби светлеющей после ночи серебристо-серой воды начинали скользить легкие лучи восходящего солнца, наполняя ее своим отражением. Торчащий из воды самодельный поплавок на удочке замирал под утренний многоголосый хор разбуженных лягушек, перекличку просыпающихся птиц и становился невидимкой для рыбы. Солнце медленно всходило, наполняя небеса розово-голубым светом. Его лучи бесшумно ползли по лугам, окутанным предрассветным туманом, и растворялись в отблеске сверкающей утренней росы! Миколка, щурясь, пытался разглядеть наполненные солнцем капли на траве, рассыпанные невидимым волшебником. Он смотрел, не отрываясь, пока свечение не пропадало, пытаясь разгадать тайну увиденного волшебства.

Здесь Миколка забывал про голод, который болью отзывался в его животе. В это страшное людоедское время тридцатых годов XX века, во время раскулачивания большевиками крестьян, от голода умерли много людей, особенно в деревнях, когда забирали последнее. Голод пришел и в их село. Лес, озеро, маленький огород помогали выживать, и конечно же хлеб, который приносила мама. Хлеб голодным детям передавал отец, он работал на мельнице. Миколка не знал об этом. Каждый раз матери приходилось придумывать различные истории о появлении хлеба в доме, чтобы накормить сына. Миколка не хотел принимать от отца никаких «подачек»! Он не хотел понимать, что в эти голодные годы, когда люди умирали семьями, трудно было бы выжить без отцовской помощи.

Миколка подрастал, становился красивым крепким юношей, талантливым в учебе, любопытным к знаниям, трудолюбивым. Зеленые глаза игриво поблескивали из-под черных бровей, следя за сельскими девчатами, которые отвечали на лукавый взгляд веселым смехом. Непростая сельская жизнь сделала характер юноши твердым и упрямым.

Об отце он старался не вспоминать, хотя жили они недалеко друг от друга, по разные стороны села. Сын спрятал свою боль в душе, укутал обидами и закрыл семью замками. Когда Миколка издалека видел отца со своей коханкой, он быстро убегал на другую сторону улицы.

– Если зайдет к нам во двор, – однажды сказал он матери, – зарублю!

И в его глазах загорелся знакомый огонь ненависти, который так пугал мать. Отец не приходил.

Война началась неожиданно. Никто не мог понять, что произошло. Казалось, что скоро все закончится, произошла какая-то ошибка. Это была Вторая мировая война. Она пришла надолго, со всей своей мощью разрушителя и убийцы.

Односельчане столпились возле военкомата, мужчины молча курили и ждали своей очереди записаться в число добровольцев. Миколке еще не было и семнадцати.

«Я должен идти на фронт, – думал он. – Я не смогу здесь сидеть и ждать, чем все закончится. Почему кто-то, а не я должен защищать моих сестер, маму, мое село?» Молодая юношеская кровь бурлила в нем и звала на подвиги. Да и очень хотелось доказать отцу, какой он смелый и взрослый. Этот мальчишка даже на самую малую долю не мог представить то, что его ожидает.

– Сколько тебе лет, сынок? – Вопрос присланного из города военного прозвучал совсем не строго.

– Восемнадцать исполнилось, – не моргнув глазом, ответил Миколка. И это была первая ложь в его жизни.

Человек в форме, сдвинув фуражку набок, почесал затылок и с грустью сказал:

– Маловат ты, сынок, для восемнадцати лет, – и сурово продолжил: – Но гады фрицы приближаются! Защищать нужно нашу Родину.

Искать Миколкины документы было негде, да и времени на это не было. Его записали в пехоту. По лицу парня пробежала гордая улыбка, сами по себе расправились плечи, он как будто бы сразу же повзрослел.

В эту минуту с горечью и давно забытым чувством нежности Миколка почему-то подумал об отце: «Война. Ведь мы можем больше никогда не увидеться». Но упрямец тут же отогнал от себя накатившую слабость. «Я приду домой в орденах, с победой! Пусть он увидит, кем я стал без него!» – и по-мальчишески гордо поставил точку в своих мыслях.

После, по прошествии многих лет, Николай никогда не говорил о войне, даже когда она была далеко позади. Не мог смотреть фильмы о военных событиях, читать книги, объясняя тем, что никто и ничто не может описать эту раскаленную лавину горя и ужаса. Николай до конца жизни пытался понять, как могло случиться, что амбиции нескольких человек привели к гибели десятков миллионов людей.

На фронте, в пехоте, молодым мальчишкам-солдатам наливали спирт, чтобы не было так страшно. После выпитых «боевых ста грамм» было проще идти в атаку, и царивший вокруг кошмар пугал уже не смертельно. По призыву командира солдаты-пехотинцы, среди которых было много молоденьких ребят, выскакивали из своих окопов и мчались с криками «Ура! За Родину!» навстречу огню. Вражеские пули косили их, как траву, взрывы разрывали на мелкие части тела и разбрасывали по полю. Мало кто достигал указанного рубежа, но там их поджидали вражеские штыки и рукопашный бой. Беспощадная рука смерти прижимала к земле, не разбирая, кто стар, кто млад. Миколка бежал в атаку по мокрому от крови полю, усеянному мертвыми и ранеными людьми, спотыкаясь об изуродованные тела своих товарищей, с которыми еще вчера шутил, делился надеждами и мечтами о будущем, рассматривая вместе с ними маленькие фотокарточки родных и близких.

В тот день была холодная осень. Их пехотный батальон попал в окружение. Комбат и большая часть состава батальона погибли. Солдаты сидели в окопах под проливным осенним дождем в ожидании неизвестного. Вдали уже четко вырисовывался серый строй немецких шинелей, которые ровными шагами двигались на них. План врага был понятен: сомкнуть в кольцо, чтобы беспощадно уничтожить остатки батальона. Оставался только один последний выход – лес, в котором можно было укрыться.

Голос молодого лейтенанта прозвучал по-взрослому сурово и уверенно:

– Солдаты! Беру командование на себя! Слушайте мой приказ! По команде встаем и бежим к лесу! Не останавливаясь! Вы, – и он указал на малый отряд бойцов, – прикрываете отход остальных – и за нами следом! Прорвемся! – По-пацански глубоко натянув фуражку на голову, уверенно и со злостью прокричал он: – Не дадим фрицам поганым нас здесь, на своей земле, закопать! Если уж погибать, так не трусами! – Он вытащил из кобуры пистолет. – Вперед! За мной! – И бросился в сторону, где немецкие серые ряды еще не успели сомкнуться, к лесу.