Нет, надо от этой горькой думки тикать, пока не поздно…
-Григорий! Поди сюды, сокол, -он устало присел на край топчана и, отчего-то добродушно улыбаясь, оглядел, щурясь, ввалившегося Гришку с ног до головы, покачивая головой:
-Я за тобой малость подсмотрел… на станичке, под рощицей. Ну, када мы на их разведку напоролись… Ты где так рубить намастырился, по-казачьи? Из-за левого плеча? И на кой тебе такая песня… драгунской-то шашкой? – он по-простецки уселся на топчан, подобравши под себя голые пятки, устало улыбаясь и всматриваясь в побледневшее отчего-то разом Гришкино лицо.
-Та-а…, -растерялся тот, виновато озираясь, -рубаю, как могу… Ни один пока не ушел. А што, Мокеич?
-Эх ты, дурья твоя башка!.. А тот, которово Хромов подстрелил? Он бы тебе точно пол-башки снес… Левой рукой! Как ты шашку вынимаешь? Ты так себе рано или поздно и руку отхватишь. У тебя ж шашка-то драгунская, с гардой! Ее и вынимать-то нужно не из-под руки, каковой ты коня своево сдерживаешь, а из-за руки, из-за левого локтя, ты разницу видишь, кузнец?
Тут он вскочил с топчана, сжавши губы и слегка хмурясь, завел левую Гришкину руку так, как будто бы тот на коне перекинул ее с поводом на правую сторону луки седла, правую завел за локоть левой и крепко сжал ее ладонь:
-Вот он, твой ухват! И не клади ты большой палец на обушок клинка, отцепят тебе ево! И не руби сплеча да из-за левого уха! Ты так и пять минут… в хорошей трепке не проживешь! Выдохнешься! Затяжной бой, он не для казаков… У них и шашки не расчитаны на сшибку с другой шашкой. Они так рубят отчего? – он опять присел на край топчана, живо блестя глазами, -оттого, брат ты мой Гриня, што казачья шашка гарды не имеет, только конек оставлен, да и то не у всех! И первый же принятый удар грозит казаку остаться без пальцев, стоит тока скользнуть стали по стали!
-А как же рубить-то, Мокеич? –притворно виновато промычал Гришка, – в трепке –то не особо и думается…
-А ты присмотрись, как мы: наотмашь! Вознес клинок из-за левого локтя на прямой руке и всей грудью опускай ево! Помогай руке! И завсегда жди от ево удара или тычка с левой руки! Сам учись с обеих рук работать! С закрытыми глазами перекидывай клинок! Эх, ты, босота-а-а…
Он устало прикрыл глаза, склонил голову на толстую серую повсть, сложенную вчетверо заместо подушки. «Шашки-то у нас драгунские… А где сами драгуны? В седле – мужичье, кузнецы да слесаря. Казаки с малых лет лозу рубят, руку набивают, у них удар страшный, режущий… Так и похваляются иной раз: взрезал я ево! А у нас? «Пролетарий! На коня!» А он и держит шашку, как вилы или молоток… Семен, тот быстро освоился, стал в строй каждого эскадрона во второй и четвертый ряды за своими горе-рубаками просто ставить застрельщиков с револьверами… Налаживает, как он любит похвалиться, взаимодействие кавалерии и пехоты… Есть, есть в этом резон. Иначе против казачьей лавы, где каждый рубится с детства, нам никогда не устоять…»
Комсвокор тяжко вздохнул, открыл глаза, слащаво улыбаясь, поднял голову:
-Гри-ня… Веди-ка, ты, братец, энту… кралю.
В проеме двери через минуту выросла стройная женская фигура, стыдливо закутанная в тяжелую мокрую шаль с ног до головы. Крупные мохнатые снежинки быстро таяли на ее покрытой шерстяным серым платком голове.
Глава третья
Ольга, теряя последние силы, до крови кусая сухие треснувшие губы, все силилась вытянуть стонущего в беспамятстве полковника с линии огня красных. Бой уже откатился вдаль, в сверкающие на колючем морозце дальние камышовые заросли Тузловки. Долетавшие сюда шальные пули сочно чвакали в мокрый снег, изредка рикошетя от кладки стены изрядно разрушенного старого купеческого дома. Полковник, крупный мужчина лет сорока, раненный навылет в грудь, влажно хрипел, что-то мычал бессвязно, упирался в мерзлую землю иссеченными ладонями. Наконец, она свалила его под спасительный, побитый осколками плетень, села в снег рядом, тревожно озираясь и едва переводя дух. Поправила сбившийся набок платок, вытерла лицо и слезящиеся от едкой гари глаза. Ухватила горсть сухого снега, кинула в рот, обжигая горло спасительной влагой. Бой удалялся. Заметила, что из-под перетянутой жгутом культи его оторванной ноги снова брызнули струи ярко-красной крови, дымясь и тяжело проваливаясь в закопченный снег.
-Ах ты, Господи! –она сквозь слезы бессилия пыталась затянуть жгут потуже, но пропитанное сукно галифе было толстым, кровь все не унималась, обдавая ее всю и тут же на лютом морозе превращаясь в полупрозрачные бордовые сосульки, скатывающиеся в снег и свисающие с ее шинели.
Полуденное солнце ярко и мирно сияло на пол-неба. Где-то рядом беспечно затрещали воробьи.
И вдруг из-за ее спины выросла громадная тень, молнией пролетел мимо лица винтовочный штык и с мягким шорохом вошел полковнику в грудь. Тот дернулся, веселый оскал исказил его молодое красивое лицо и на выдохе застыл в морозном воздухе. Широко распахнувшиеся голубые глаза тут же остекленели на морозе.
Она живо отшатнулась от этой гримасы смерти, упала навзничь, прикрыла руками голову.
И вдруг, в животе ее в первый раз что-то перевернулось, забилось, затрепетало и… Дыхание на миг остановилось.
Красноармеец спокойно провернул и выдернул штык из тела полковника, усмехнулся, и, держа винтовку с этим окровавленным штыком на весу, словно не зная, что ему делать дальше, повернулся к Ольге. На его изможденном темном, заросшем рыжей щетиной лице, вдруг отобразилось некое подобие жалкой улыбки. Он мгновение постоял, мутными глазами оценивающе рассматривая ее высокие офицерские сапоги, сделал к ней шаг, приподнял опять винтовку…
Но этого мгновения Ольге хватило, чтобы выхватить из-под полы подаренный покойным отцом «Браунинг» и два раза выстрелить ему в грудь. Раскинувши руки в отлетевших врозь новеньких голицах, он отшатнулся в сторону и тяжело рухнул в снег, винтовка упала рядом.
Она торопливо огляделась.
Вдалеке, между сияющими на солнце обледеневшими деревьями старого парка, местами побитого артогнем, мелькали серо-зеленые шинели красноармейцев в зимних островерхих шлемах. Проносились и тут же исчезали в мутной снеговерти редкие всадники. Где-то близко опять раскатисто грохнули трехдюймовки.
-Гос-с-поди, матерь божия… царица небесная… Прости нас, грешных… спаси…, сохрани и по…милуй…, -она, поминутно оглядываясь, вжимаясь в заснеженную тропинку, ползла вдоль полуразрушенного забора, раздирая в кровь пальцы о битый кирпич, щепы, стекла…, -рабу божию…, Ольгу…, спаси и сохрани… Пресвятая Богородица…
Наконец, через палисад, через развороченные взрывом кусты заиндевелого крыжовника, минуя еще дымящиеся воронки, проникла вовнутрь пристройки к дому, где располагалась их санчасть. Сам дом был уже давно разрушен. Перед проемом окна черной дымящейся дырой зияла громадная рваная воронка тяжелого снаряда. Догорали остатки повозки, судорожно хрипя доходила убитая взрывом буланая лошадь.
-…стинская!.. Кре… ская!.. Ольга Ни… вна! – донеслось откуда-то снизу, сквозь дальний орудийный грохот, -да… идите же сюда, наконец!
