– Он мне не друг.

– Зря ты напрягаешься. Тут лучше жить тихо. Я Иван Иваныч. Но можно и Моисей. По фамилии.

Меня потянуло подняться и посмотреть.

– Забавно. Моисеев Иван Иванович… А я Георгий.

Все замолчали. Тишину нарушил пациент с кровати напротив.

– Будьте людьми, развяжите. Нет сил. Ради Христа, развяжитееее. Суки. Ну будьте людьми! Я же все равно уйду. Я не могу больше. Я не могу так больше жить… А-А-А!

Его крик порвал мое сознание.

– Что с ним?

Иван Иванович повернул голову в сторону кричавшего и спокойно произнес.

– Я не знаю, за что он тут и как зовут. Я его назвал Ной. Он вечно ноет и скулит. Вроде наркоман. Не буйный, но уж больно жалость вызывает. Все своих домашних вспоминает. Да кошек с собачками.

– Ной, Моисей. Я так понимаю, тот третий Авраам? – я попытался шутить.

– Пять. Так и есть. Арам Оганесян. Философ. Он пока спит, колонули успокоительным. Он тут спектакль устроил, призывал всех одуматься и принять царство божие. Ну, его и угомонили.

– А Ноя за что?

– Суицидный, вроде вешался. Больше ничего не знаю.

– А тебя? – продолжал я интересоваться.

– Чтоб не развязал их, – с ухмылкой ответил Иван Иванович.

– А нас почему не привязали?

– Коек больше нет. Двоих на одну никак. Да вы и не буйные. Развяжи меня. Арам и так не привязан. А этот пусть пока угомонится… Ной, ты чего так кричишь? Вот полюбишь жизнь, как люблю ее я, и тебя отпустят.

Мне стало чуть легче. Я услышал разумную речь человека.

– Пашка, развяжи Иваныча! – я толкнул Пашку в бок. – Слышишь. Развяжи, говорю, человека. Или совсем одурел со страху?

– Я чо вам, шнырь? Сам развяжи. Тебе надо ты и развяжи. Может мне вообще тут все в падлу.

Иваныч приподнялся на локтях как мог, чтоб взглянуть на новенького.

– Бывалый что ль?

– А ты сам не видишь? – и Пашка демонстративно закинул синюю от татуировок руку на колено.

– Где чалился? Вошел в хату, представься. Не русский что ль? Или не учили людей уважать?

Пашка весь сжался. Видно было, что его расслабленное состояние нарушили в самый неподходящий момент. Он оперся на ватные ноги, встал и сделал шаг в центр палаты.

– Горохов Павел Алексеевич. Чалился в городе Изюм…

– Слышь, ты, Пал Алексеевич, – перебил его Иван Иванович, ‑ ты это, прекращай зону рисовать. И мне не стоит об этом напоминать. Представился "Пашка" и будь Пашкой. Мы тебе погремуху не собираемся вешать, если сам ее не повесишь. А то, что шнырем был, и так видно. Вот про это не забывай. Развязывай давай.

Пашка молча распеленал кисти Иваныча и по старой привычке сел на корточки возле умывальника.

– Вроде не зона, а как все выстроилось само собой. Вот тебе и койка, Жора. А Пашка привычный на корточках. Да вы расслабьтесь, парни. Мы тут как у Христа за пазухой. Лишь бы не пичкали лекарствами и уколами, иначе хана психике и всему ливеру.

Иван Иваныч явно знал много, через порядочное горнило прошел. Но было видно, что он выше всех этих условностей и правил. Мне стало интересно.

– Иваныч, а ты сидел?

– Когда-то в прошлом. Сейчас лежу. Но пора вставать, а то все затекло. Хорошо, что вы появились. А то б обмочился тут, спеленатый.

Иваныч встал, отправился по нужде в кабинку туалета без дверей, и не отвлекаясь, продолжил речь:

– Сидееееел. Еще как сидел. Но что-то тошно мне стало от этого. Света белого не видел между ходками. А тут проповедник пришел. Лекцию читал нам, Библию. Я к нему на беседу напросился. Он меня и надоумил, что есть другая жизнь. Без этой грязи, без насилия и воровских законов. Без зашкваренного мира… Где есть закон божий и человеческий. Так я и подался в церковь. Только не в ту, которую он мне нарисовал, а в нашу. Сперва, в часовню стал ходить при зоне, потом служкой. А там и конец срока. В родной деревне куда податься если нет жилья? Ну, напрямик к Батюшке. Он и пристроил меня в кочегарку. Так я и дворником, и охранником при храме и что подлатать да смастерить.

– А сюда как попал?

– Я ж наркоман заядлый был. Без дозы не мог. Но вроде как за время что сидел, отпустило меня. А при церкви так и вовсе думать перестал. Но послал меня наш отче в Харьков за инструментом и как назло на рынке, на Барабане дружки мои старые. Мол, пошли чаю попьем, за дела поговорим. Ну в ближайший шинок зашли. Я-то не пьющий теперь. Но понимаю, что сморили они меня, что-то подсыпали. Может клофелин или дурь какую. Я ж в цивильное был одет и при деньгах, каких-никаких. В общем, приступ у меня был. Ничего не помню. Очнулся уже здесь, в пижаме.

– И чего тут привязан, не со всеми?

– Чего, спрашиваешь? Арама полез успокаивать. А этот Сережа санитар нас так и принял двоих. Карантин у них как карцер. Тут хоть в исподнее обделайся. Могут сутки к тебе не подходить. Еще и матрац убирают, чтоб потом не стирать. Только если не в смену Богдаши. Он не дает над людьми измываться. Но у него и не побалуешь.

Все затихли на своих местах. Я съежился на доставшейся мне полномерной кровати. Принял позу зародыша и начал тихо скулить. Но только тихо, чтоб никто не слышал моего воя. Боли не было. Однако жуткое отчаяние и скорбь овладели мной.       Скорбь была моим наказанием в этот день.

Глава 2. Круг второй

Преградила дорогу их скала с обрывом. Сходила она вниз, в яму. Была та яма выгребная зловонна, червями и нечистотами полна. И стояли в нечистотах люди. И проедали адские черви в плоти человеческой себе норы.

Рвали люди червей, рвали плоть свою и бросали в рядом стоящих. И мучения все получали чудовищные. Но нарастала заново плоть и повторялись страдания многократно…

И молвил Светлый, на яму указывая: «Это «Колодец отходов». Собраны здесь те, кто возжелал подобного пола своего или скот домашний или ребенка малого, или какие другие похотские страсти одолевали его. Пожали они плоды свои друг от друга, так и в века будут принимать мучения сии.»

И воскликнул с мольбами обреченный: «За что меня к ним? Не возжелал я ни мужчину, ни скота, ни дитя малого! Не помышлял о таком и порицал пороки эти. Смилуйся ко мне, ибо не ведаю за собой греха такого!»

Указал рукой Светлый наверх: "Знаю, что грех этот не тронул ни тело твое, ни душу".

Ближе к вечеру зашел старший бокса Харон.

– Хлопцы, хто вечерить хоче успеть? Сбирайся, бо Серожа ща прийде. Заберет вас до отделения.

Мы с Пашкой потянулись уныло к выходу. Вроде же нас звали «хлопцами».

– Иваныч, и ты зараз. И нытика сбирай. Армянин жив ще? Ну, не хай спит. А бо не сдох от дозы.

Большая фигура Серожи уже стояла на входе в Бокс. Этот «вертухай» казался еще больше после сумрака палаты. Хотя я заметил, что срубал таких одним ударом, благо спорт оставил мне хороший задел здоровья и умения с детства.