Зрелище веселило душу. Помада «бриллиантовый блеск на ваших губах» была размазана от уха до уха, и если бы она была красной, то я бы выглядела родной сестрой клоуна Куклачёва. Тени, наложенные с относительной тщательностью, сохранились только на правом глазу, левый же был девственно чист. Теперь мне стала понятна причина смеха этого автобусного нувориша.

Носовым платком удаляю остатки косметики. М-да… вид такой, как будто только что проснулась.

– И вы, кажется, прибавили ещё грамм триста за эту пару дней, что мы не виделись, – продолжали фиглярствовать за моей спиной мощи Семёна Марковича.

– Вы глубоко ошибаетесь, дорогой Семён Маркович. Во-первых, мои весы сегодня утром достоверно показали, что я прибавила четыреста восемьдесят грамм (интересно, неужели он действительно думает, что мне больше нечего делать по утрам, как торчать на весах?). Во-вторых, доброе утро, и в-третьих, помаду я размазала, неудачно выходя из общественного транспорта.

Семён Маркович был настолько потрясён моим «во-первых», что просто окаменел от горя и, судя по всему, ещё долго не сможет поддерживать полноценный разговор, поэтому я спокойно продолжаю путь на второй этаж, где находится мой кабинет.

Мой кабинет имеет стандартную планировку, и его единственное преимущество – окна на восток. По утрам у нас солнечно (если, конечно, есть само солнце: в Питере оно не такой частый гость), а в послеобеденный зной (я имею в виду лето) у нас прохладно.

Возле кабинета уже сидели три разновозрастные и разнополые «ранние ласточки».

– Доброе утро! Через две-три минуты начну приём, подождите, пожалуйста.

И в ответ разноголосое приветствие.

В кабинете снимаю ветровку и, на ходу надевая халат, иду к окну, чтобы открыть створку. Необходимо как можно скорее убрать устоявшийся за ночь запах грязных тел (увы, что есть, то есть) и болезней. В окно виден козырёк крыши над входом в поликлинику и подъезжающий огромный, размером примерно с БТР, чёрный с тонированными стёклами джип. Машина остановилась прямо у входа, и из-под козырька показался мой, если можно так сказать, знакомый. Он быстрым шагом подошёл к джипу и исчез за его открывшейся, словно по волшебству, дверью.

Я прикусила губу. Конечно, учитывая внешний вид этого «воспитанника пажеского корпуса», смешно было бы ожидать приезда какой-нибудь ржавой рухляди времён доброго застоя, но оперативность, с какой появилась эта устрашающая машина, давала повод для нерадостных мыслей. Ну хорошо, а что бы в принципе изменилось лично для меня, даже если бы за ним приехал белый «Кадиллак» или «Линкольн», или классически чёрный «Мерседес»? Спрашивается, что? Ответ прост – ни-че-го! Вот тебе, бабка, и Юрьев день, а то Устинова, Устинова. Всё, возвращаюсь к классике. Например, у Ремарка герои остаются в финале, грубо говоря, у разбитого корыта, если сам герой, конечно, или его любимая не умирает от рака или туберкулёза.

Стоп! Остановись! В тебе говорит обида, горькая, незаслуженная обида, что жизнь складывается не совсем так, как ты хочешь. Что чаще чувствуешь себя загнанной непомерно тяжёлой ношей лошадью, стремящейся выстоять любой ценой в этой безумной гонке на выживание. Надо успокоиться, ведь я знаю, нет, я просто уверена, что у меня и моего сына всё будет хорошо, и только по одной причине – иначе быть не может!

– Доброе утро, Владислава Владиславовна!

– Здравствуй, Татьяна! – И я, наконец, могу отойти от окна, я снова владею ситуацией.

Татьяна – моя медсестра, ей чуть за тридцать и двое детей от разных мужей. Сейчас на подходе третье замужество. Она вечно всем недовольна, и это сразу читается у неё на лице. Я единственная из врачей, кто может с ней работать без конфликтов. В первую же неделю совместной работы мы выяснили, кто есть кто, обозначили рабочие территории и круг обязанностей. Мы уважаем мнение друг друга, можем выслушать друг друга, не перебивая, мы терпимы к определённым недостаткам друг друга, и мы никогда не обсуждаем друг друга за спиной с коллегами по работе. Она согласилась, что в нашем сотрудничестве я главная, а я, в свою очередь, никогда этим не злоупотребляла. Мы отменно работаем вместе, поэтому в отпуск тоже уходим вместе.

– Танюша, давай начинать.

Она нажала кнопку вызова, и началось: больничный, справка, рецепт, и снова рецепт, больничный, санаторно-курортная карта и снова больничный, и так далее, и так далее, и так далее.

Я люблю работать в пятницу утром: приёмы чаще небольшие, кому хочется накануне выходных сидеть в очереди к врачу, если, конечно, нет крайней необходимости. Пятницу люблю не только я, но и старушки. Они приходят в этот день не столько пожаловаться на свои немощи, как поболтать о трудностях бытия, о маленьких пенсиях и непомерно высоких ценах, о детях и внуках, о соленьях и о многом, многом другом, причём не только со мной, но и друг с другом.

Особенно приятно думать, что сегодня у меня должно быть мало вызовов на дом. Сейчас не осень и не зима с гриппом, ангиной, бронхитом и, конечно, ОРВИ. Кроме этого, мало находится охотников брать в пятницу больничный лист: впереди выходные.

К половине двенадцатого скудный ручеёк пациентов иссяк полностью, и можно было чуть передохнуть.

– Тань, может, кофе попьём?

– Сейчас, Владислава Владиславовна, пойду, чайник включу. Я вчера пирожков напекла с капустой, отметим последний рабочий день.

– Танюша, я тебя обожаю! И когда ты только всё успеваешь?

– Ой, да когда моим было столько, сколько вашему, я и умываться не успевала. Да мои и поспокойнее, чем ваш ураганчик.

Татьяна открыла дверь и, уже почти выйдя из кабинета, вдруг обернулась и сказала:

– Ваш барин пришёл!

Аристарх Ревсимьевич Тимофеев, он же «барин». Прозвище – плод нашей с Танюшей фантазии. И связано не только с его внешним видом, но и с истинно барскими манерами. Ему девяносто два года, он худ, высок, всегда гладко выбрит, причёска – седой «ёжик». В нём очень много непонятного. Он вдовец, и давно, у него нет детей и, насколько я знаю, каких-либо близких людей, а между тем он выглядит очень холёным и ухоженным. У него всегда безупречно белоснежные рубашки, великолепно сидящий на нём классический костюм с искрой и дорогая, качественная, как будто только из магазина обувь. Всё это дополняет старинная деревянная трость с серебряным набалдашником в виде головы льва.

Аристарх Ревсимьевич умирал, умирал долго и мучительно, от неоперабельного рака желудка. Он отказался от профессиональной онкологической помощи, когда узнал диагноз. Он никогда не вызывал меня на дом, не вызывал мою Таню для того, чтобы делать обезболивающие уколы, не вызывал «скорую помощь».

Я не знаю, за счёт каких сил он живёт. Сколько сил и мужества в этом человеке!

– Владислава Владиславовна, – прервала мои мысли Таня, – приглашать его?

– Ну конечно, Таня, конечно!

Татьяна кивнула головой и умчалась ставить чайник, а в дверь, с трудом протискивая впереди себя огромную, ослепительно яркую коробку, вошёл Тимофеев.

Он выглядел страшно: кости, обтянутые тёмно-коричневой, сухой, как пергамент, кожей, зрачки глаз расширены от систематического приёма морфина. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом и от этого его губы были покрыты сетью кровавых трещин.

Кабинет мгновенно заполнил отвратительный запах смерти.

– Здравствуйте, я рад видеть вас, – произнёс он, с трудом усаживаясь на стул. – Только не перебивайте, прошу вас, мне стало трудно говорить. Я пришёл попрощаться с вами, – он тут же сделал знак, остановивший мою попытку вступить в разговор. – Я знаю, что у вас сегодня последний рабочий день перед отпуском, – продолжил он, – я тоже уезжаю. Уезжаю на родину предков: я ведь не отсюда родом, ну да это неважно. Главное сейчас в том, что я вас вижу в последний раз. Мне всегда везло в жизни, но за все свои удачи я платил сполна, так я думал раньше. И лишь полгода назад, увидев вас, я впервые подумал о том, что моя жизнь, вся жизнь была ошибкой, большой ошибкой. Теперь я уверен в этом. Я благодарен вам, что это пришло ко мне, пусть поздно, но пришло. Пожалуйста, ничего не говорите. Я хочу сделать вам подарок, даже не вам, вы бы всё равно его не приняли, а вашему сыну. Это очень хорошая железная дорога, её специально привезли по моему заказу из Германии. Пожалуйста, не отказывайтесь: вы при всей любви к сыну не сможете позволить себе такую вещь. И последнее, на прощание: разрешите умирающему старику поцеловать вас.