«Воспоминание человека – это образ, записанный языком нуклеиновых кислот на многомолекулярных асинхронных кристаллах…»

Станислав Лем. «Солярис».

НАСЛЕДСТВО ОТ БАБУШКИ.

Когда Павел Карандасов пришёл с военной службы, тут же заглянул на огонёк к своей любимой тётушке Генриетте Георгиевне. Прямо в тщательно отутюженной морской форме, распространяя чудесный аромат пасты «гоя» и новеньких хромовых ботинок.

– Как же я рада за тебя, Павлуша! – тётушка испускала скупую слезу восторженного умиления, наливая ему чай, – Как же я рада!

– Чему же тут радоваться?! – не понимал Павел, разглядывая тётушкин пирог, стоявший в тот момент на столе в специальном фаянсовом блюде.

– А тому, что ты у нас герой! – тётушка, придавая лицу радость восхищения, и поглаживая поблескивающие серебром лычки старшего матроса, поясняла:

– А тому, что ты у нас защитник Родины!

Затем на её лице начинали мелькать тучи беспокойства.

– Однако у меня всё время билось сердце!

– Тётушка, любое сердце бьётся для жизни! – отвечал Павел и тут же задумывался над этими, как ему тогда казалось, умными словами.

Доброе сердце Генриетты Георгиевны билось не зря. Ведь траектория двухлетнего героического полёта Пашкиной военной службы оказалась своеобразной и, в некотором роде, непредсказуемой. Первые восемь месяцев он проболтался в инженерном батальоне Ленинградского военного округа. То есть, в Ленинграде, за это надо поблагодарить именно тётушку, имевшую на тот момент, как заведующая читальным залом Окружного дома офицеров, знакомства в горвоенкомате. А вот большая часть службы пришлась на Заполярье, куда Паша угодил после невероятных событий, случающихся у человека лишь раз в жизни. А иной раз их и вовсе не бывает.

Однажды бригада бойцов, роя траншею на Инженерной улице, невдалеке от Инженерного замка – а где же ещё инженерным войскам надлежало рыть траншею, как не там? – нашла клад. Ну, натуральный клад с золотыми николаевскими пятёрками, аккуратно уложенными в серый глиняный кувшин, завернутый в плотную, похожую на скатерть, ткань.

Первой реакцией у бойцов, над которыми Пашка Карандасов оказался старшим, была естественная – клад сдать государству и получить полагающиеся 25% премии. На семерых парней бригады выходило бы неплохо. Но как это правильно сделать никто не знал. А вызвать милицию не догадались. Но потом кто-то из бойцов предложил сначала отметить это дело. То есть, продать одну из драгоценных монет, и деньги прокутить. А остальной клад всегда можно сдать.

Так и сделали. Нашли на Моховой, третий дом налево сразу за пивными ларьками в подвальчике, антикварный магазин и отправились туда всем скопом, а кувшин, понятно, уже перепрятали в другом месте.

– Это что, древний неразменный пятак? – вяло спросил пожилой антиквар, вертя в пальцах тяжёлую царскую монету. Затем нацепил себе на глаз специальную лупу на резинке и стал монету изучать.

– Наследство от бабушки… – соврал Пашка.

– Интересно, как звали бабушку? – криво усмехнулся антиквар, – Княгиня Дашкова, а может быть сама принцесса Фике?

Паша пожал плечами:

– Так вы будете брать монету?

– Пожалуй, что и возьму! – ответил антиквар и предложил конкретную цену. То есть, по какому-то, известному только ему, курсу: за золотую пятёрку – пять советских рублей. В итоге сторговались на четвертном, хотя ребята настаивали сначала на сотне, а затем на полтиннике, и в тот же день напились. Затем напились и в следующий день, и в последующий.

Ротное начальство в лице старшины обеспокоилось, и доложило по команде, то есть ротному. Мол, как-то уж не по чинам, каждый божий день они пьянствуют, и не дешёвым портвейном, дескать, от них пахнет, а чем-то другим, благородным… и откуда, спрашивается, на это дело находятся средства? Не промышляют ли, между прочим, воровством?!

Ну, так понятно же, что употребляли они не плодово-выгодные напитки, а, преимущественно, шампанское и пятизвёздочный коньячок. Раза три закусывали ананасами, осетриной и лососёвой икрой, что иногда продавались в гастрономе, три ступеньки вверх, на углу Садовой и Ракова.

Ротный, хоть был из молодых офицеров, но сообразил, что к чему, и доложил в свою очередь комбату, и тот решил за этим делом проследить.

И когда ребята в очередной раз навестили антиквара, держащего твёрдую цену: «Двадцать пять целковых за какую-то старую монету, это же подлинный грабёж среди белого дня?!» Тут же с поличным их и взял.

В итоге комбат стал комполка, ротный комбатом, старшина начальником склада ГСМ, а Пашу и остальных ребят разбросали по разным частям. Слишком уж опасное у них, с точки зрения военно-инженерного начальства, получалось товарищеское сочетание. Так Паша и оказался на севере, в Заполярье, где ему пришлось служить в сапёрах весь оставшийся срок. А куда отправились ребята, Паша не знал, ведь больше они никогда не встречались. Часть оказалась морская, и метаморфоза заключалась ещё и в том, что первую треть своей службы он проходил «в сапогах», а оставшиеся две трети матросом, но ведь форму носил морскую же. А поскольку часть была береговая, то это никак не отразилось на сроке его службы.

Если бы у Пашки была тогда девушка, он непременно написал бы ей письмо, в котором обязательно процитировал слова из армейской песни:

«Я понимаю, ты не виновата,

Что перестала мне писать,

Зачем, зачем тебе любовь солдата,

Когда его два года надо ждать?»

Или, к примеру, ещё более наивные, но не менее трогательные слова:

Если придётся когда-нибудь

Мне в океане тонуть,

Я на твою фотографию

Не позабуду взглянуть…»

Но девушки не было. Поэтому его письма к отцу и бабушке, и ещё, конечно, любимой тётушке, мало того, что были наполнены изрядным матросским оптимизмом, так ещё и предельно краткими: служба идёт хорошо, замечаний нет, недавно снова стал отличником боевой и политической подготовки…

Хотя, на душе, ясное дело, временами кошки скребли, особенно, первые месяцы на севере, но затем как-то привык. И несостоявшееся золото инков мало-помалу стало его отпускать.

Может, всё и к лучшему, что так вышло тогда? Иной раз, стоя в карауле, размышлял Паша по поводу развязки истории с кладом. Ведь как сказано в умных книгах, за падающие сверху небесные манны, рано или поздно приходится платить. Вот он и расплатился за это временными тяготами и лишениями. И хорошо ещё, так быстро и легко расплатился, могли ведь, и разжаловать и отправить не только на север, но и куда подальше.

Да и опыт военной службы, если к нему подходить с практической стороны, имел несомненную пользу, поскольку учил жизни в предлагаемых обстоятельствах. И когда уже подошёл срок демобилизации, Пашу и других его товарищей вызвал начальник политотдела части, и, крепко пожав каждому руку, напутствовал:

– Имейте в виду, защитники Родины! А с этой поры вы являетесь защитниками Родины на всю оставшуюся жизнь. Советская армия и флот – это наша большая семья. И настоящая семья никогда не бросает своих детей. Поэтому, если в гражданской жизни что-то пойдёт не так, возвращайтесь в семью, она снова примет вас к себе!

Поэтому Паша для себя однозначно решил, если не поступит в институт, он ещё не решил в какой. Хотелось бы, конечно, в Академию художеств, но ведь туда, пожалуй, не пройдёт. Поэтому если вообще не поступит никуда, обязательно вернётся в качестве сверхсрочника в Заполярье, и только в свою часть.

Экспресс «Мурманск-Ленинград» шёл не ровно. Первый отрезок пути бойко, затем начинал спотыкаться, это ощущалось в районе Кандалакши и особенно Медвежьей Горы, и только уже обогнув Онежское озеро, снова набирал быстрый и плавный ход. Это был особенный поезд, в нём ездили военные, преимущественно моряки-североморцы, были и штатские, работающие в Заполярье по контракту, рыбаки, нефтяники, служащие. В «СВ» располагались большие флотские чины, в купированных вагонах старшие офицеры, часто с семьями, а в плацкарте люди из простых, включая и демобилизованных матросов и солдат.