Я заглянула внутрь своей холодной раковины в поисках чувства вины и ничего там не обнаружила. Только свое сердце, напряженное, словно кулак. У меня были мокрые ляжки. Я вполне могла уже забеременеть. Но кто бы мог это теперь сказать.

Я знала, что, если забеременею, месячные прекратятся. Вот то единственное, что я смогла почерпнуть за многолетнюю взрослую жизнь, хотя и это могло быть обычным городским фольклором. Сначала месячные пришли, как обычно, в срок. Но когда настала пора очередных, была задержка на день. Потом на два, на три, на четыре. Я нервно считала дни. Десять. Одиннадцать. Это напоминало игру в прятки или ныряние под воду во время моих занятий в бассейне. Я лелеяла надежду и не имела никакой надежды. Я сохраняла безразличие. Нет, неправда. Вовсе я не сохраняла безразличие. Но и признаться, насколько сильно я этого хотела, было настолько постыдным, что даже мне было не под силу произнести это вслух. А если я и пыталась, у меня в мозгу возникали не четкие слова, а сплошной шум. Поэтому я просто считала дни. Ведь числа нельзя было ни в чем обвинить, они были простыми абстракциями.

Пятнадцать. Шестнадцать.

Моя руководительница подошла к моему столу в тот момент, когда я выдавливала из пипетки ляпис в колбу с водой. Ляпис растворился почти мгновенно.

– Лунный каустик, – сказала она. Так они его обычно называли. Очень красивое название.

– Да вы поэт! – заметила я и сдвинула защитные очки на лоб, стараясь не касаться своего лица или глаз.

Я решила заниматься химией, потому что мне это нравилось. Потому что тут всегда можно было видеть конкретный результат работы, причем заранее известный результат, поскольку сочетания разных веществ уже до тебя протестировали многократно, поскольку другие лаборанты выполняли точно такие же процедуры. Разумеется, надо было действовать осторожно, чтобы не подвергнуться заражению, действовать выверенно, потому что даже ничтожное нарушение пропорций могло загубить химический процесс, направить его не в то русло. Но мне нравилась цикличность процедур, как и сама мысль, что я запускаю некие природные процессы, и способность науки все это объяснить.

Иногда моя жизнь казалась мне неудавшимся экспериментом. Я следовала всем инструкциям, но тем не менее не стала той личностью, какой должна была стать. Наверное, думала я, все дело в биологии, ведь биология куда менее точная область знания – плохая наука, как я злорадно стала себя уверять, но лишь оттого, что она меня не удовлетворяла. Верно и то, что я не обращалась с собой так же аккуратно, как с реактивами в нашей лаборатории. В лаборатории все стояло на своих местах, все зависело от точных формулировок на этикетках, от чистоты. От безошибочного выполнения процедур и протоколов. В кабинеты имели доступ только те, кому это было дозволено.

– Ты не душа компании, да? – спросил доктор А в нашу первую или вторую встречу. Мне захотелось продемонстрировать ему, что я оскорблена, но не смогла себя заставить.

Количество дней задержки все росло. Я повторяла числа снова и снова, между экспериментами выдавливая пенистое химическое мыло и намыливая им ладони.

Двадцать. Двадцать один.

Двадцать два.

– Ты изменилась, – сказал мне доктор А. – Какая-то стала нервная. Как будто кто-то сообщил тебе секрет и попросил мне не говорить. Интересно, что бы это могло быть?

– Со мной все в полном порядке, – возразила я.

Он попросил меня подышать в спирометр, чтобы определить силу моих легких. Я дула в трубку, пока у меня не покраснело лицо и не закружилась голова. Он измерил мне температуру электронным градусником, который вставил в ухо и держал там, пока тот не запищал. Я молилась про себя, чтобы он не заставил меня сдать анализ крови и анализ мочи, не стал бы щупать мой живот и проводить осмотр внутренних органов.

– Похоже, все в порядке, – изрек он. – Будем наблюдать. – Он подался вперед. – Как часто в последнее время ты думала о своей семье?

– Совсем нечасто, – ответила я. – Я великолепно со всем справляюсь.

Доктор А улыбнулся.

– Ну и молодец! Только поглядите на нее: она со всем справляется!

А в барах, куда я заходила после работы, мое тело чувствовало себя совсем иначе. Спиртное отдавало металлическим привкусом, словно мне в стакан бросили монетку. И я быстрее пьянела. Я перешла с вина на джин с тоником, потому что считала, что хинин полезен для моего здоровья. От сигарет меня теперь подташнивало, мне было неприятно думать, что табачный дым проникает внутрь, клубится вокруг внутренних органов моего нового, ставшего вдруг таким незнакомым тела. Как-то вечером мы с коллегами разговорились о летних отпусках, и меня спросили, куда я собираюсь, а я ответила, что еще не решила. Может быть, в этом году попытаюсь оформить себе визу, сказала я, и в ту же секунду, едва произнеся эти слова, возненавидела себя за желание пройтись по опасной черте, точно кошка по карнизу.

Я заметила Р. Он помахал мне, подошел и поцеловал в щеку. Было приятно. Мы переместились в другой бар – туда, где познакомились, и сели за тот же самый столик, за которым сидели в тот первый вечер, но ни один из нас об этом не вспомнил. Может быть, он был тогда слишком пьяным, чтобы это запомнить. А может, я все это придумала. Я в отместку затеяла с ним перепалку, потому что то, что имело большое значение для меня, для него не значило ничего, но главным образом потому, что часть его сейчас была во мне буквально и росла, а он даже не догадывался.

– Почему тебе надо для всего искать какие-то подтверждения? – спросил Р в конце нашей перепалки. – Почему ты не можешь просто жить настоящим?

Но даже настоящее казалось мне слишком скользким, чтобы я могла на него полагаться. Вдруг эта перемена во мне стала невыносимой.

– Какой ты хочешь сделать свою жизнь? – спросила я, глядя на Р в упор, но не видя его.

– А что мне надо с ней делать?

– Не знаю, – отрезала я, внезапно охваченная отчаянием: мне захотелось положить голову на столик, прижаться щекой к твердой поверхности, залитой пивом. Но я сидела прямо.

– Выше нос! – бодро заметил он. – Все же отлично, радуйся!

Зазвучала его любимая песня, и он стал мотать головой в такт мелодии. Он осматривал помещение, а я осматривала его. Я вдруг испытала удивительную нежность при виде его ушей, седеющих прядей волос и того, как решительно он сжимает в руке стакан. Теперь мне все это нужно было держать в себе.

– Извини, – пробормотала я, но он не слушал.

Мои сны были ясные, четкие, словно омытые водой. В них угадывалась скрытая угроза, что, с моей точки зрения, само по себе было симптомом. Это подтверждало, что я вижу сны двух разных людей, и конечно, сны ребенка должны быть вот такими свежими и странными, цветными, словно вывешенными сохнуть, как фотоснимки на веревке.

В снах я видела себя девочкой, идущей по безлюдной дороге в город, а иногда девочкой в голубом атласном платье, идущей лесом, потом сидящей за рулем автомобиля и хранящей молчание, покуда мили исчезают под колесами. В моих снах я иногда пускалась догонять эту девочку и срывала у нее с шеи медальон. В других снах я бухалась на колени в прелую листву и воздевала руки в мольбе. Или мне снилось, как я выпрыгиваю из машины на полной скорости. Пожалуйста, молила я всякий раз, пожалуйста!

Или я оказывалась снова одна в ванной в доме отца, или в лесу, где сгребала ладонями сосновые иголки с земли, и мое тело не менялось, и мое будущее все еще таилось во всем вокруг: в деревенских запахах, в соседских домах, в кроликах, которые бились в силках.

Наутро я проснулась, и меня вырвало, хотя накануне я выпила не так уж и много, и я старалась не шуметь, чтобы не разбудить Р. Не буду торопить события, сообщила я своему отражению в зеркале. Была суббота, и я медленно шла домой пешком через весь город. В этот еще ранний час пустынные улицы казались дочиста отдраенными, вокруг не было ни звука. Небо было уродливо-розовым, и в нем отражались стеклянные небоскребы. Такое было впечатление, будто небо кровоточило. Весь мир кровоточил – а я нет.