@

Ни я, ни кто другой не может пройти эту дорогу за вас,

Вы должны пройти ее сами.

Она недалеко, она здесь, под рукой,

Может быть, с тех пор как вы родились, вы уже бывали на ней,

сами не зная о том,

Может быть, она проложена всюду, по земле, по воде.

@

Но на этот раз у меня не возникло чувства давящего одиночества. Я была с другом, который меня успокаивал. Мы шли бок о бок через лес из бамбука, белого дуба и китайского зонтичного дерева. Подлесок зарос кустарником, а в воздухе стоял аромат жасмина. Когда дорожка сузилась, я пошла позади Эдварда. За спиной он нес рюкзак, и из него торчал в обложке из коричневой кожи его дневник с путевыми заметками. Я смотрела, как он большими шагами поднимается в гору. Путь стал более крутым и каменистым. Наша прогулка оказалась более утомительной, чем я думала. Я сняла короткий жакет. Блузка уже промокла от пота. Юбка казалась тяжелой и громоздкой. Когда мы в итоге добрались до пещеры, я предложила устроить ранний обед, и мы сели на камни. Пока мы поедали сэндвичи, я заметила, что рядом с его рюкзаком лежит дневник, и потянулась к нему:

— Можно?

Он неуверенно взглянул на меня, затем кивнул. Я раскрыла его на странице, где был заложен карандаш. У Эдварда оказался прекрасный почерк, четкий и уверенный, будто он никогда не сомневался в написанном.

«Вода с рисовых полей разлилась по округе, и дороги превратились в медленные потоки грязи, а наша тягловая сила — и люди, и мул — увязла в ней, и в конце концов мы застряли. Возчики грязно ругались. Я все еще сидел в повозке и заметил, что, когда она увязала в грязи, с боковой ее части отвалилась деревянная доска длиной около пяти футов. И мне в голову пришла блестящая мысль: я положу доску на грязь, встану на один ее конец, пройду до другого конца, перекину ее вперед, будто стрелку часов, а потом снова дойду до другого конца и опять перекину. Как только я дойду до мула, я положу перед ним доску и потяну его на нее, чтобы он сделал первый шаг. Когда он освободит одну ногу, у него появится опора, чтобы выбраться из грязи целиком.

Как только я ступил на доску, один из возчиков замахал руками, призывая меня остановиться. Однако я не обратил на него внимания. Люди скептически смотрели на мои усилия, перешептывались друг с другом и ухмылялись. Мне не нужно было знать китайский, чтобы понять, что они высмеивают мои попытки.

Я сделал второй шаг, затем третий. Мой замысел, очевидно, был блестящим. Какой я все-таки умница! Изобретательный янки! Читатель, я уверен, что ты умнее меня и догадываешься, что произошло дальше. Когда я наклонился, чтобы повернуть доску, я услышал громкий чавкающий звук — и доска вырвалась из грязи. Будто качели, она опрокинула меня лицом в слякотную жижу, а потом еще чувствительно приложила по затылку, чтобы научить меня больше не игнорировать советы китайцев».

Я смеялась все время, пока читала эту сцену, и видела, как он рад, что мне понравилось.

— Глупость нуждается в достойном описании, — заметил он.

Я перевернула страницу, чтобы продолжить чтение, но Эдвард выхватил дневник у меня из рук.

— Я хотел бы прочитать тебе их вслух, когда мы вместе посетим те места, которые вдохновили меня на заметки.

Я была рада, что он упомянул о будущих путешествиях. В дневнике оставалось много страниц для совместного чтения. Мы быстро завершили привал. Он взял меня за руку, и мы вошли в темную пещеру. Холод быстро пробрался сквозь мою влажную одежду. На полпути к выходу стало так темно, что я больше не видела идущего передо мной Эдварда. Должно быть, он почувствовал мою дрожь и сильнее сжал руку. Он шел в ровном ритме, и я была рада, что могу на него положиться. Я чувствовала безопасность и доверие, по которым так тосковало мое сердце. Мне хотелось остановиться здесь, в темноте, и просто стоять рядом с Эдвардом, пока он держит меня за руку. Но мы продолжали двигаться вперед, и скоро перед нами замерцал неяркий свет — за поворотом нас ждал выход из пещеры. Мы вышли в прекрасный бамбуковый лес, наполненный бликами желто-зеленого света. Действительно, это оказался иной мир — обитель красоты и покоя, гораздо более прекрасный, чем запятнанная грехом «Весна персикового цветения». Мы пошли вперед по скользкой тропинке. Эдвард переплел свои пальцы с моими и крепко сжал. У него такая теплая рука! Мокрая блузка, в которой недавно мне было нестерпимо жарко, сейчас холодила кожу.

— Осторожнее, — говорил он мне время от времени и крепче сжимал мою руку.

Лесная подстилка густо поросла растительностью. Я не могла различить тропинки, но была уверена, что Эдвард сможет безопасно вывести нас из леса. В эти минуты я страстно желала его. Но не в сексуальном плане. Мне хотелось физического контакта, объятий. Я хотела почувствовать себя в безопасности, под его защитой. Отдать ему свое тело — единственный способ, которым я могла выразить свою потребность. Но в прошлом, когда я так делала, краткий миг комфорта и безопасности, которые обеспечивал мне мужчина, вскоре превращались в пошлость, простое удовлетворение сексуального желания, после чего я чувствовала себя еще более обманутой и одинокой. Золотая Голубка предупреждала меня, что нельзя закрывать свое сердце из-за горечи потерь. Верный говорил мне, чтобы я не боялась принять любовь и доброту, когда мне их предлагают. Но разве мне когда-нибудь предлагали любовь? Верный утверждал, что да. Но можно ли считать контракт любовью? Или неверность — это любовь? Возможно, та любовь, которая успокоит мое сердце, и вовсе не существует. Возможно, я жду от любви слишком многого и не существует человека, который бы смог удовлетворить мою постоянную, бездонную тоску по ней. Разумеется, мне не сможет дать ее бродяга, который ни за кого и ни за что не берет на себя ответственности. Но мне все равно очень хотелось оказаться в его объятиях.

— В тени прохладно, — заметила я и задрожала. Я не притворялась.

— Ты замерзла? — спросил он.

— Ты можешь обнять меня, чтобы согреть?

Без промедлений его руки обхватили меня. Я положила голову ему на грудь. Мы молча, неподвижно стояли в зеленом свете. Я слышала, как быстро бьется его сердце. Чувствовала теплое дыхание на своей шее. В меня упирался его твердый член.

— Вайолет, — начал он, — думаю, ты знаешь, сколько счастья ты мне приносишь.

— Я знаю. Я тоже счастлива.

— Я хочу всегда быть твоим другом, — он замолк, и я почувствовала, как его сердце забилось еще чаще. — Вайолет, я сдерживался, не хотел тебе говорить, потому что не хотел, чтобы ты подумала, что мои дружеские чувства к тебе — всего лишь уловка. Но теперь, когда ты позволила себя обнять, я должен признаться, что я хочу тебя.

В предвкушении того, что за этим последует, у меня закружилась голова. Я замерла на месте. Он приподнял мое лицо, и, похоже, не увидел в его выражении того, на что надеялся.

— Прости. Мне не стоило говорить это.

Но я помотала головой и отступила от него на шаг. Когда я начала расстегивать блузку и лиф, обнажая груди, я заметила, как смущение на его лице уступает место благодарности. Он поцеловал мои груди, потом поцеловал меня в губы и глаза. И снова крепко обнял.

— Ты приносишь мне столько счастья, — повторил он.

Мы все глубже продвигались в лес, а потом увидели старое дерево с толстым стволом, которое склонилось к земле, и поспешили к нему. Он осторожно прислонил меня к нему, и поднял мои юбки.

Наша любовь была незамысловатой и вынужденно недолгой — из-за неудобной древесной кровати, которую нам пришлось делить с муравьями. Я не теряла головы от желания, как с Верным. Но меня окрыляла мысль, что наша дружба, такая драгоценная для каждого из нас, успешно преодолела барьер интимных отношений. Мы разделяли одни и те же чувства: были рады избавиться от одиночества, и радость другого наполняла нас счастьем.

По дороге домой мы непрерывно, часто перебивая друг друга, говорили о тех местах, которые хотели бы посетить, об эмоциях, которые испытываем на закате и рассвете: ожидании нового дня и печали при его уходе. Но вернувшись в дом, мы оба почувствовали себя неловко. Приближался вечер, и мне нужно было готовиться к приемам. Я снова становилась куртизанкой, чьи клиенты ждут внимания и удовольствий в постели. Но я сразу же решила, что сегодня ночью клиентов у меня не будет.