От службы никуда не денешься. На всю Илимскую волость была по спискам только сотня служивых. Приходилось мотаться по десяткам острожков, зимовий, стоянок, собирать ясак. То есть выражение такое – собирать ясак. На самом деле здесь куча нюансов. Казаки все эти нюансы знали. Я же поначалу только успевал за ними следить, чтобы уж совсем не оплошать.

Итак, где-то ясак собирали. Это были маленькие, слабые роды и племена. Они сами приносили меха на установленное место. В этом случае мы должны были проехать по территории их более сильных соседей и немножко победокурить. Типа зверей попугать и охотников, если таковые покажутся. Тем самым мы демонстрировали, что слабые находятся под нашей защитой.

Если данники были не очень слабыми, часто приходилось ясак брать с боем, как тогда говорили «погромно брать». При всем том, что казаки были сильными воинами, умели бить из засады, быстро строить засеки и палисады, стрелять залпами и многое другое, стрелы аборигенов тоже были не из пластмассы с присосками. А на засады местные были такими мастерами – только держись. Каждый из десятка уже успел схлопотать по стреле. К счастью, не смертельно. Но неприятно, это точно.

Тем более что с медициной в это время всё обстояло печально. Лечили травницы, колдуньи. Порой вылечивали, а порой и нет – как масть ляжет. Мне довелось два раза пользоваться их услугами. Один раз стрелой пробило руку. Хорошо, что кость не задело, только мякоть зацепило. Но рана, как водится, воспалилась, потом долго заживала. Второй раз камень в голову попал, когда отбивались от нас «союзники» всем, что под руку попало. Тут просто отлежался немного, да отвара мерзкого попить пришлось.

Был и третий вариант. Если племя было совсем сильным и воинственным, то сбор ясака становился, по сути, торговлей. У десятника с собой был мешок с бусами, дешевой материей, не особенно качественными ножами, еще какой-то ерундой. Вот это и меняли на меха. Однако нет-нет да и нападали местные на русские караваны. Непростая служба.

Вот в Якутск ездить было интереснее. Посуху почти не нужно переползать, судно перетаскивать. В основном шли на коче – корабле с парусным вооружением и веслами. Вместить коч мог до полусотни народа, но обычно шло меньше. Собирался десяток казаков, загружались продовольствие и ясак, и начиналось плавание.

В отличие от Енисея с его порогами, которые приходилось обходить посуху, перетаскивая на себе судно, Лена текла неторопливо. Потому и плавание длилось максимум две недели, а не два месяца, как до Енисейска. Одно было плохо: как выпадало безделье – так всплывала та, другая, жизнь. Вспоминал свою мастерскую, свою уютную квартирку, девчонок своих вспоминал. Про Людку думал. От таких мыслей рождалась сильнейшая тоска, мысли мне путала, настроение снижала в ноль. Но я старался не сдаваться.

Якутск мне понравился. Во всяком случае, он был намного интереснее, чем Якутск в мое время. Хотя пойми сейчас, какое из времен мое. Такая аутентичная деревянная крепость. Стены мощные, настоящие, из двух рядов огромных бревен сложены, землей наполнены. Любое ядро увязнет. Стрела не пробьет, не подожжет огромные мореные деревяшки. Шесть проезжих башен, раскаты с пушками.

Несколько тысяч человек народа живет за стенами и в детинце. По сибирским меркам того времени – мегаполис. Кроме казаков есть и стрельцы, всякие подьячие. Торг немаленький. Главная улица замощена деревянными плашками. Есть лавки, кабаки. При кабаках комнаты и срамные девки. Цивилизация, однако. Был даже злой воевода Головин, что народ почем зря обижал. Собственно, мне до злого воеводы дел особых не было. Дом воеводы видел только издали: такой вполне себе дворец, терем боярский.

Десятник в приказную избу сдавал ясак, получал грамоту, и мы благополучно возвращались обратно. Тут всплыл мой второй талант. Оказалось, что кроме меня читать не умел в десятке никто, даже сам десятник.

Дело было так. Приехали мы в очередной раз сдавать меха. Обычно десятник кого-то из енисейских с собой брал, а тут взял меня и Макара. Почему – шут его знает. Пошли мы в воеводскую приказную избу (это типа мэрии или даже местного правительства): дом в два этажа со светелками, высоким крыльцом; круче был только воеводский двор. Оба стояли в детинце – местной цитадели.

Ну, там подьячий такой сидит, ясак под запись принимает. Так, говорит, принесли два на десять сороков соболей. Десятник эти сорока перед ним и его служками выкладывает и пером что-то в своей грамоте пишет. Обычно после сдачи десятник ставил свой крестик, что всё верно, а подьячий объявлял, сколько недоимок осталось. С той грамотой и шли в обратный путь.

Я уже давно стал замечать, что как-то у меня бухгалтерия в голове не сходилась. Опыт-то коммерсантский был. Вот я и встал аккуратно дьяку за спину, в грамоту заглянул. И от увиденного чуть челюстью об пол не стукнул. Дяденька произносил «два на десять», то есть двенадцать. А писал «десять» (цифры писали в то время буквицей, не сразу разберешь; хорошо, что я таможенные книги штудировал много лет). Словом, обманывал, гад, как мог. И так всюду: по соболям, по лисицам, по медвежьим шкурам.

Я аккуратненько эту грамотку-то у него и выдернул. Слава богу, ни ростом, ни силой меня господь не обидел.

Теперь уже у дьяка челюсть отвисла:

– Ты, что, казак, совсем стыд потерял?! Что творишь татьбу?!

Даже наши удивились:

– Ты что, Кузнец, делаешь?

– Погодите, братцы, почитайте, что государев человек в грамоте пишет!

– Так ты грамотей? – взвизгнул подьячий. И своим моргает, чтобы меха в казну тащили.

– Погодь! – кричу. – Не давай им, дядька, меха уносить.

Наши служек турнули. Позвал десятник грамотного человека из местных. Стали заново считать, что уже сдано, с записью в грамоте сверяться. Тут подьячий и спекся. Дело понятное: потом продаст честно стыренное на сторону. И было бы ему счастье, если бы меня не принесло.

Позвали дьяка, тот – ката, местного палача-дознавателя. Шум, крик. Наши подбежали оружные.

Казаки здешние со стрельцами подтянулись. Я им спокойно так всё и выложил.

Что было подьячему, не знаю. Надеюсь, что хоть плетей он отведал. Хотя, может, и откупился. Такие пройдохи всегда в шоколаде. Нам же новую грамоту справили, без недоимок. После этого чинуши возненавидели меня сильнее, чем врага рода человеческого. Только мне с ними детей не крестить, переживу. Зато для своих я взлетел на небывалую высоту.

Со мной стали советоваться по житейским делам, я писал челобитные и письма родне. Даже пару раз третейским судьей быть довелось. Молва о Кузнеце шла по всем близлежащим острожкам. Словом, на следующий год по представлению илимских казаков поверстали меня десятником. Другой бы радовался, но мне с того радости особой не было.

В тот вечер я хорошо посидел. Не успел в себя прийти, как явился ко мне посланец от приказчика, к нему позвал. Я едва успел на себя ведро воды вылить, чтобы хоть что-то соображать. Оделся и побежал.

Приказчик Илимской земли сидел в горнице, подальше от ближников и домочадцев. Самое место, чтобы спокойно подумать, решить дело к миру, а не к войне. Человек он был немолодой, к полувеку подбиралось. Уже и голова, и борода в серебряных нитях. Начинал в давние годы службу под Тобольском, потом в Томске служил уже десятником. На киргизов в походы ходил, на телеутов. Был лихой рубака. Но это всё прошлое. Теперь под ним целая сотня казаков, острог большой, земля немалая.

Да и сам он ныне белая кость, сын боярский. В хозяйстве и поля хлебные, и волок на Лену, и солеварни, и государева таможня, и людишки ясачные. И везде нужен хозяйский глаз. И глаз тот не такой, как на Руси, где правят кнутом и силой. Здесь так нельзя. Власть не у того, кто саблей размахивает или в богатой шубе ходит, а у того, кто больше правильных людей одаривает, своих людей. Тот власть, кто сумеет со всеми договориться.

Оно, конечно, без силы и власть не власть, только на одной силе долго не просидишь. Вон воевода Головин аж четыре сотни стрельцов с собой привез. Бунты подавлял, людей казнил. А слетел с места. Хорошо еще, что целым в Москву убрался, а то ведь могли и прирезать тихонько.