На Горе меня частенько обвиняли в безрассудстве. Но это чушь собачья – безрассудные боги войны живут до первой серьезной заварушки. Потом, как правило, народ, что поклонялся такому богу, в полном составе перебирается в царство Аида, а сам бог распыляется по Вселенной, исчезая из памяти людской. Бывают исключения – когда встречаются два в равной степени безрассудных бога. Тогда в царстве Аида праздник – там отмечают новоселье сразу два народа.

Я же на оборонительные мероприятия никогда не смотрел свысока. Потому что, грамотно осуществленные, они являются альфой и омегой решительного и успешного наступления. В сложившейся же ситуации моя задача облегчалась еще больше. Я наступать не собирался. И, коль скоро обитель свою покидал крайне редко, оставалось лишь превратить ее в неприступную крепость. Плевать, что это будет выглядеть так, словно я сам себя заключил в блокаду. Я уже двадцать лет веду почти затворнический образ жизни – и еще не устал от него. Пусть с сегодняшнего дня это называется блокадой – я-то перемены не почувствую.

К тому же блокаду полной не назовешь – походы в магазин, к примеру, отменять никто не собирался. Погрызть краюху хлеба иногда хочется даже самым аскетически настроенным богам. Как обезопасить себя на время подобных вылазок, можно будет придумать позже. Пока же следовало заняться квартирой.

Первым делом я установил сторожок – натянул перед дверью леску, один конец которой обмотал вокруг горлышка пустой – чтобы звону больше было – трехлитровой банки, водруженной на верхнюю полку настенной вешалки, а второй – к ручке двери. Теперь от внезапной атаки с этой стороны я был застрахован. Что касается окон – те были забраны решеткой. Это украшение досталось мне в наследство от прежних владельцев квартиры, и у меня ни разу не возникало желания избавиться от него. Сейчас оставалось только похвалить себя за предусмотрительность.

Задернув, на всякий случай, плотные шторы по всей квартире, – вдруг убийце придет в голову расстрелять меня через окно, – я отправился в маленькую комнату, где давным-давно оборудовал небольшой уютный спортзал. Бог войны, пусть и отошедший от дел, должен постоянно поддерживать себя в форме. А иначе какой он бог?

Избивая грушу, я размышлял. Не знаю, почему, но мне всегда лучше думалось именно в такие моменты.

Правой-правой-левой-сближение-коленом. Какие шаги может предпринять гипотетический убийца, чтобы добраться до меня?

Левой-левой-правой-сближение-головой. Груша отыграла и слегка отбросила меня назад. Не очень удачная серия получилась. Что вообще этот убийца имеет против обитателей Горы?

Два удара левой ногой-прыжок-разворот-удар правой. Вот это неплохо вышло. Может быть, он в прошлом и сам имел отношение к Олимпу?

Левой-правой-левой-левой-прямой удар ногой на уровне пояса. Для того, чтобы понять противника, нужно попытаться встать на его место. Сделав это, можно спроецировать на себя мысли, побудившие его совершить тот или иной поступок. В последнем недостатка не было – в качестве примера передо мной были убийства Зевса, Аполлона и Афродиты. Но, сколько я ни пыжился, представить себе образ существа, убивающего их, не сумел.

Между тремя смертями была всего одна связующая нить – погибшие в прошлом жили на Горе. И все. Никаких других ниточек не было. Ни одной схожей детали во всех трех происшествиях. И у меня возникло устойчивое ощущение, что убийцы либо вообще не существует, либо он очень, очень умен. Настолько, что нет никакой возможности предсказать его следующий шаг. Мозг, действующий в соответствии со своей собственной, непонятной другим, логикой. Мозг сумасшедшего. Но сумасшествием тут и не пахло. Сумасшедший не сможет совершить три убийства за два месяца на трех разных континентах. Тем более что убивать приходилось не абы кого, а высших существ с обостренными чувствами. Чувством опасности в том числе.

Часа через полтора я почувствовал, что достаточно. Пот катил с меня градом. В поту – моем, разумеется – была и груша.

Пройдя в ванную, я сбросил с себя мокрую одежду и встал под душ. Если бы между этими тремя случаями было хоть что-то общее; но нет. И я окончательно утвердился во мнении, что мне и другим олимпийцам противостоит либо гений, либо… Не противостоит никто.

В дверь весело постучали. Такой стук я уже слышал накануне вечером, когда меня посетил Шустрый Гера. Был ли это снова он, решивший объясниться со мной по поводу неудачных переговоров на Набережной? Или же это враг, следивший за ним вчера и теперь копирующий его манеру стучаться в дверь?

Я наскоро обтерся полотенцем, накинул халат и, выйдя в прихожую, снял леску. Потом, встав к стене по правую руку от двери, открыл ее.

– Арес? – неуверенно прозвучало от порога. Это был голос Гермеса, и, посмотрев в щель между косяком и дверью, я убедился, что это действительно он. Рядом стояла Афина.

– Проходите, – сказал я. И, когда они, воспользовавшись приглашением, вошли в прихожую, закрыл дверь и снова натянул леску. – Вот уж не ожидал. Мне казалось, что между нами на Набережной все сказано. Я ошибся?

– Мы подумали, что еще одна попытка не помешает, – извиняющимся тоном проговорил Гермес. Из его смущения я вывел, что определение «мы подумали» было сильным преувеличением. Подумала Афина. А он был только инструментом, с помощью которого ее мысль сейчас воплощалась в жизнь. Не могла же она, тысячелетиями враждовавшая со мной, явиться в полном одиночестве?

– Проходите, раз такое дело, – я указал в сторону зала.

– Все-таки боишься? – с презрительной усмешкой сказала Афина, оглядывая затемненную комнату. Довольно невежливо, если учесть, что она находилась в гостях. И весьма недальновидно – если пришла в расчете на сотрудничество.

– Ты в кресло присаживайся, – я все-таки решил не реагировать на выпад. – Я не страдаю комплексами относительно стоящих женщин и сидящего меня, зато мое чувство гостеприимства страдает невыносимо. Так что располагайтесь поудобнее, я сейчас принесу вина и фруктов. Не нектар с амброзией, конечно, но меня в моменты ностальгии выручает.

Когда я вернулся с вином и фруктами, они уже приняли более непринужденные позы. Афина, как я и просил, устроилась в кресле, а Шустрый Гера развалился на софе. Совсем как на Горе, даже свои знаменитые крылатые сандалии не снял. Но я не стал делать ему замечание – насколько я знал, сандалии были самоочищающиеся. К тому же Гермес весьма дорожил ими – намного сильнее, чем жезлом-кадуцеем, ныне переделанном в тросточку – и очень переживал, как бы кто не спер его сокровище. Хотя сам в свое время именно что спер их у Аполлона. Вместе с уже упомянутым кадуцеем. Тогда же он стащил и мой меч, и еще много разного добра у богов наворовал, но Старик запретил его лупить – дескать, пацан же еще совсем, мозги пока не отросли, так что взятки гладки. Мой меч, а также предметы тихой гордости других богов Шустрому Гере, правда, пришлось вернуть. Один только Аполлон обменял крылатые сандалии и кадуцей на лиру и еще какую-то музыкальную безделушку. Полагаю, Аполлону куда веселее было любить себя под музыку.

Разлив вино по бокалам, я поднял свой и посмотрел на них сквозь янтарную жидкость:

– Итак, вы решили, что разговора на Набережной недостаточно, чтобы я успел вам наскучить?

– Ты успел не просто наскучить, – Афина тоже подняла бокал. – Ты успел смертельно надоесть. Когда Прометей настоял на твоем приглашении, я решила, что за две тысячи лет забыла, насколько ты мне неприятен, и сумею продержаться в твоем обществе несколько часов. Ничего подобного. Этих тысячелетий словно не бывало.

– Польщен, – кивнул я.

– Но, поскольку перед нами стоит важная задача и твоя помощь лишней не будет, я решила, что возьму себя в руки и еще раз поговорю с тобой. Только у меня к тебе одна просьба. Перестань ершиться и делать вид, что ты какой-то особенный, отличный от нас. В сложившейся ситуации мы все равны. Ты можешь отрицать это на словах, но твои действия говорят о том, что ты это понимаешь. Ты боишься, Арес. Иначе не стал бы предпринимать такие меры предосторожности.