за звуком дыханий и стонов,

молчаний, улыбок вели.

И рейсы от двери до двери

несли наилучшего смесь,

с предлюбьем, надеждою, верой

до юга из северных мест.

Просвириной Маше

Шалашик

Готовое счастье на завтрак:

мясистый до слюнок мосол,

салатные блюда из самок

павлиньих. Свисают на пол

колбасные цепи. И струи

шампанских. Крема на коржах.

Приправами – вкус поцелуев.

Мозаики салатов в ковшах.

Тут соки диковинных ягод

в графинах, икринки надежд.

Тарелок нет с горечью тягот,

обидой, соседей-невежд.

Цветное, съестное застолье,

устроено что средь чумы

в уютном шалашике, вольном,

где гости, хозяева – мы.

За стенками вой голодавших,

навесы и замки средь дня.

Пируем, друг друга дождавшись,

застольная пара моя!

Конечье

От осени этой так больно.

А сердце – телесная моль.

Средь сырости плещется сольно

холодный душевный рассол.

Ладони чужие согреты

остатком тепла из груди.

Сильнее горчат сигареты.

На них все уходят труды.

Все листья прилипли теснее

к дорогам, асфальту, своим,

от этого им и теплее.

А я всё брожу, ища сны,

чтоб на ночь хотя бы забыться;

чтоб грусти, невзгоды не зрить.

Наверное, стоит зарыться

в сугробы, паласы листвы.

От ветра и мороси, серых

пейзажей колючей лицу,

тюремнее мыслям и вере.

Ноябрь ум сводит к концу.

Целуемый, обнятый самый

Целуемый, обнятый самый

под самой из радостных дев,

над феей с улыбчатым шрамом,

кто любит мир, запахи древ.

Держимый стыковкой ладоней,

ныряемый в серую синь

поглядов и гамму гармоний,

что равны испитиям вин.

Зовимый в местечки и встречи,

с луча позитивом зажжён.

Дарящий, ласкающий речью,

телесьем и рифмой – влюблён.

Беседен в лицо, мониторах,

приветом с утра не забыт.

Всегордый и стойкий, напорный

любовным нокдауном сбит.

Просвириной Маше

Исчезнувшая

Ведьма любовного мира

(в верном значении слов!)

с грудью, как яблок наливы,

память мне радует вновь.

Вли́пкость, желанность объятий,

неотпусканье их, рук

в жизни не ведал приятней.

Ввек не объяться – испуг.

Мякоть, покой поцелуев,

нити душистых волос,

родность телесья волнует,

мило-прохладненький нос.

Лучшая девочка к сроку

вжилась под кожу, в глаза,

влилась ферментами, соком,

и не выходит назад.

Пусть приживается глубже.

С ней мои дни не плохи́.

Сердце – чернильная кружка.

Мною пусть пишет стихи!

Просвириной Маше

Taxi

А мимо проносятся люди,

света, эстакады и псы.

И в сердце с тоскующим зудом

я вновь вечерею в такси.

И как не бывало доселе,

тяжёлым магнитом назад

вновь тянет зайти в её двери,

и самою нужной назвать,

и самой приятной, до неги,

с кем ласки хочу, тишины

и танцев под ливнем и снегом;

с кем так обниманья важны!

И вот настроеньем погибший

качу, подтирая с глаз сок.

И, ой, незаметно прилипший,

как струнка, её волосок!

Я вижу, чуть выронив слово,

по-детски, влюблённо гляжу.