На первом заседании Херсонского горсуда, куда я попал на второй день после задержания, меня не отпускало ощущение: сейчас всё закончится. Самое большее – минут 15 поговорим и разойдёмся. Настроение было романтическое, даже приподнятое. Меня в наручниках вводят в зал суда, вокруг множество моих коллег-журналистов. Щёлкают затворы фотоаппаратов, сверкают вспышки, на меня смотрят объективы кинокамер. Вижу знакомые лица – люди, с которыми я часто работал, кто-то даже делал репортажи по моим заказам.

И вот теперь они видят меня в наручниках, под конвоем, в окружении адвокатов. Прокурор бормочет что-то невнятное. Я заготовил речь – был уверен, что сейчас убедительно выступлю, опровергну весь этот бред, что написали следователи в обвинительном заключении, и судья, конечно же, меня отпустит.

Пришёл мой черёд выступать, и весь романтический настрой растаял, как туман. Я увидел абсолютно безразличные, холодные глаза судьи. Хотя слушал он внимательно, не перебивая. Я всё равно постарался как можно убедительнее высказать свою позицию – глупо лишать свободы за то, что мы публиковали на сайте статьи людей с различными точками зрения. Это немыслимо в любом правовом государстве! Судья вежливо поинтересовался, закончил ли я, не желаю ли что-нибудь добавить к сказанному. И перечеркнул все мои надежды своим решением – лишение свободы на 60 дней.

И вот я в херсонской тюрьме. До сих пор мои представления о жизни «за забором» были в основном книжными или киношными. Лишь однажды, в конце 1990-х, мне довелось побывать в днепропетровской тюрьме, такой же старой, как в Херсоне, тоже построенной в екатерининские времена. Я снимал там сюжет, как «сидельцы» голосуют на выборах – четыре часа работы, и я снова был за воротами тюрьмы.

Теперь я попал в тюрьму надолго. Но в Херсоне мне быстро стало понятно, что ко мне относятся, как к нетипичному заключённому – «на въезде» со мной лично поговорил начальник оперчасти. Сказал, что меня «не стоит смешивать с общей массой», и я буду помещён в камеру для бывших сотрудников силовых структур, буду сидеть с «бээсниками» Так я попал в не совсем обычную камеру. В ней в тот момент было всего пять человек (в других по десятку и больше), и условия, как мне сказали, были лучше.

Честно говоря, я был так растерян, что забыл поздороваться, входя в камеру. Сделал несколько шагов, меня окликнули: «Нужно вымыть обувь». В камере было такое правило – заходя, мыть обувь в закутке у туалета, потом переобуваться и проходить. «Подожди, сейчас придёт старший, он с тобой поговорит», – я сел, чувствуя, что меня внимательно изучают. Уже потом старший сказал, что в камере меня ждали второй день, поскольку в каком-то смысле она была «блатной»: бытовые условия были лучше, контингент приличнее, народу немного, и именно сюда приводили представителей всяких гуманитарных организаций – ООН, Красного Креста и так далее. Так можно было безбоязненно содержать тех, кто под «особым вниманием общественности».

До меня здесь содержались два российских пограничника – сбились и по неопытности за шли на украинскую территорию. Их должны были привлечь к административной ответственности за нарушение границы, но вместо этого предъявили обвинение в агрессии против Украины: они зашли из Крыма и задержались в тюрьме на 11 месяцев. Пограничников обменяли в феврале 2018 года, буквально за три месяца до моего ареста. Побывали в этой камере и другие иностранцы, дожидавшиеся экстрадиции.

Здесь были бойлер и душ, не было перенаселения, как в других камерах на том же этаже. 14 посадочных мест, которые никогда не были заняты «под завязку».

При том что камера была вроде как блатной, именно «блатных» в ней не было. Обычный человек, попавший по какой-то причине в тюрьму, стремится оградить себя от блатной среды – среда эта для него чужая. Блатные не столько сидят в тюрьмах, сколько живут в них, сверяя жизнь не с законами и тюремными правилами, а с «понятиями». Хотя и «понятия» сегодня не догма, но сейчас о другом. В «бээсной» камере мне сразу сказали – здесь живут не по понятиям, а по правилам. Правила эти сформулировал один из соседей по камере, сказал просто: «Если в студенческие годы жил в общежитии, ты и в тюрьме выживешь».

Принципы любого общежития универсальны: если ты уважительно относишься к чужому пространству, не бросаешь грязную тарелку, убираешь за собой, кладёшь на место то, что взял, ведешь себя достойно и порядочно, то будет легче, поскольку и окружающие тебя люди будут относиться к тебе нормально.

Понятно, что все были очень разные, по политической статье в камере я был один. Все остальные по уголовным: обвинения в убийстве, грабеже, разбое, драках. Я почувствовал, что попал в тюрьму с тянущимся за мной большим шлейфом публичности – меня показывали по телевизору. Украинские СМИ рассказывали, что арестован русский пропагандист. Соответственно, я ожидал и со стороны сокамерников отношения как к сепаратисту, «врагу народа» и так далее.

Но ничего подобного – в камере в первую очередь важно, какой ты человек. Как можешь ладить с людьми 24 часа в сутки, ведь тюрьма никогда не спит. Надо быть комфортным в общении для тех, с кем свела судьба. Сравнить это можно с пребыванием на подводной лодке или восхождением на горную вершину. Последнее мне было легче представить, поскольку мой отец – мастер спорта по альпинизму, и последние 10 лет каждое лето мы с ним совершали походы в горы, поднимались на Эльбрус (я на нём был три раза), на Казбек.

Я сравнивал своё нахождение в тюрьме с подъёмом на горную вершину, когда проходишь разные стадии: движение вверх, пребывание на вершине и спуск. В альпинизме есть известное правило: 70 % травм, смертей и прочих неприятных происшествий происходит не на подъёме, а на спуске. Когда поднялся на вершину, кажется, всего достиг, можно расслабиться. Но как раз в этот момент тебя и подстерегает больше всего опасностей.

Вот и в тюрьме я понимал, что не могу определить заранее, когда завершится «подъём» и начнётся «спуск», особенно с учётом того, что вопросы права в моём деле особой роли не имели и справедливого юридического решения ждать не приходилось. Меня арестовали не для того, чтобы судить, а для чего-то другого. Это я отчётливо понял в первые три недели в тюрьме.

Вот я и стал, лёжа по вечерам в койке, представлять, как я двигаюсь по склону Эльбруса, самой знакомой для меня горы. Наверное, со стороны это выглядит наивно или даже глупо, но если в тюрьме не сконцентрироваться на себе, то ни на что другое опереться будет нельзя. Если не абстрагироваться от ситуации, всё время думать: «Я в тюрьме, какой и когда меня ожидает приговор?» – можно просто сойти с ума.

Я стал искать внутреннюю опору, формулировать для себя, для чего нахожусь здесь, что делаю, что мне надо делать, чтобы не впасть в депрессию. Для себя сформулировал это так: я должен выйти из тюрьмы хоть в чем-то лучше, чем был.

В камере три основных занятия: спать, есть и смотреть телевизор. Час в день ты можешь выйти на прогулку – и все. Остальное время надо занимать самому. Выбор невелик, но он есть.

Я решил, что не буду смотреть телевизор. Хотя это было почти невозможно – в Херсоне он работал практически 24 часа в сутки. До того как попасть в тюрьму, я практически не смотрел телевизор, был весь в интернете по специфике своей работы. Исключение делал только для футбола и информации, политических ток-шоу. Из профессионального интереса просматривал украинские информационные каналы, но никогда не смотрел то, что предпочитают обычные украинцы – различные семейные программы, музыкальные передачи. В тюрьме для меня стало настоящей пыткой то, что я увидел по украинскому телевидению. Тем более что телевизор превращался в предмет соперничества среди сокамерников. Их интересы были мне не всегда понятны – как можно восхищаться реалити-шоу «Меняю жену», «Женитьба вслепую», «Хата на тата» и тому подобными. Герои этих шоу занимаются какими-то совершенно идиотскими вещами: меняются женами, ролями в семье, меняют порядок вещей в браке – знакомятся не до ЗАГСа, а после. И ещё обязательный просмотр программы криминальных новостей «Чрезвычайные происшествия» – бесконечные рассказы о том, кто кого убил или ограбил. Мне казалось, что это нонсенс – интересоваться криминалом, сидя в тюрьме. Но деваться было некуда.