Так что книги мы тогда начинали читать очень рано, и даже довольно серьёзные. В первом классе, например, я уже принялся читать любимую книгу моего отца «Морской волк» Джека Лондона. Когда эта книжка однажды попала в мои руки, и я начал бегло листать этот пухлый малоформатный томик, меня страшно заинтриговал один рисунок. На книжной страничке какие-то бородатые люди тянули за верёвку на борт шхуны орущего благим матом человека (это можно было угадать по его широко раскрытому рту и искажённому в ужасе лицу), а выскочившая из пенных морских волн огромная акула зубастой пастью вцепилась в его ногу. Я упорно вчитывался в набранные мелким шрифтом строки, пытаясь найти объяснение этой жуткой картинке и, конечно же, вскоре совершенно заблудился в философских метаниях главных героев повести. Дело кончилось тем, что вскорости я просто забросил эту книжку, показавшуюся мне тогда очень уж мудрёной, так и не дойдя до эпизода, запечатлённого на иллюстрации, удовлетворившись достаточно популярным отцовским пересказом сюжета. Позже, когда уже стал взрослым, я прочитал эту повесть несколько раз, и этот американский писатель до сих пор является одним из самых моих любимых. А в то время для нас понятнее были совсем другие книги, которые нам давала читать наша учительница Татьяна Ивановна Иваницкая, которую в нашем селе почему-то звали Татаркой, наверное, потому что она была темноволосая и черноглазая. Очень хорошая, помню, была учительница. (Она же была и заведующей школы, а в августе 1947 года она выдала мне первый в моей жизни заверенный её подписью документ – Свидетельство об окончании четвёртого класса в селе Вилюй, которое хранится у меня до сих пор.) Как-то раз, той же зимой, когда мы начали разучивать новый Гимн Советского Союза, учреждённый годом раньше, она принесла в класс два маленьких томика в белых бумажных обложках, и мы с Валей стали первыми их читателями. Это были литературные выпуски издательства «Правда» того времени: «Дни и ночи» Константина Симонова и «Они сражались за Родину» Михаила Шолохова.
В четвёртый класс Валя уже не пришла: её отца перевели в город, и мы с ней больше никогда не встречались. Я даже попрощаться с ней не мог, потому что обычно всё лето проводил со своим отцом на острове Старичков: там, в трёх милях от материкового берега, на котором стояло наше село Вилюй, колхозные рыбаки всю войну ставными неводами ловили рыбу, а бригадиром у них был мой отец – Фёдор Корнеевич. Деревянные катера «Смелый», «Боец», фанерный утюжок «Лев Толстой» таскали на буксире сразу по нескольку смолёных кунгасов с лососем, сельдью, а в конце войны и с жирным терпугом на засолку в Новую Тарью и в бухту Саранную. А мимо острова с океанской стороны шли в Авачинскую губу и далее в порт Петропавловск огромные утюги-пароходы типа «Либерти» с грузами из Америки, заканчивая здесь, у океанского берега Камчатки, свой путь по штурманской прокладке по Дуге большого круга. Давно уже нет этих трудяг-«либертосов», скроенных на скорую руку в военное время в Соединённых Штатах. Переламывались они в штормы редко спокойного Тихого океана (кстати, на старых российских картах времён Петра Великого этот океан именовался просто Тихим морем), застревали на прибрежных рифах, и тогда нам, камчадалам, в избытке перепадало полакомиться горько-сладко-солёным сахаром – тестообразной, тягучей желтоватой массой, пропитанной морской водой. Да, его продавали нам по сниженным ценам в рыбкооповских магазинах, причём без всяких карточек. Никогда такой не пробовали? А вот нам довелось…
Давно уже нет в живых тех людей, живших в те годы на этих самых восточных берегах России. В одной из следующих глав я постараюсь немного рассказать о них. Мне очень хочется сделать это хотя бы уже потому, что чиновники советского времени буквально вычеркнули из истории страны и дальневосточного региона даже упоминание об этих тружениках моря военного времени. У меня есть основания утверждать это, и о них сейчас скажу. Так, в 60-х годах я прочитал книгу Старицына «Сероглазка – любовь моя». В этой книге автор как раз и рассказывал о камчатских рыбаках военного времени. Он был в то время директором моторно-рыболовной станции – МРС в Сероглазке, которая обеспечивала рыбацким снаряжением и малыми морскими судами всех колхозных рыбаков на камчатском побережье южнее мыса Шипунского. Я был знаком с ним лично. Он часто приезжал в гости к моим родителям в село Вилюй – и когда мой отец был единственным бригадиром колхозных рыбаков самого крупного на побережье ставного невода, который все годы войны устанавливался на океанской стороне острова Старичков, и когда мой отец целый год был уже председателем самого колхоза «Вилюй». Об этих рыбаках, и о моём отце в частности, часто писала областная газета того времени «Камчатская правда» – сам читал однажды огромный очерк об отцовской бригаде, занявший целый разворот формата сегодняшней «Российской газеты». Среди вилюйских рыбаков было немало награждённых за годы войны и после её окончания. Помню, как он, Старицын Михаил Константинович, – автор той книжки, приезжал к нам летом в 44-м году вместе с капитаном НКВД и вручал отцу Почётную грамоту обкома партии, областного Совета и управления НКВД за заслуги в охране границы. К грамоте были приложены и ценные подарки – охотничье ружьё 16-го калибра и заготовки для хромовых сапог (из них отец, удивительный мастер на все руки, потом стачал отличные сапоги для меня, в которых я долго щеголял в послевоенные годы). Я и сам встречался со Старицыным на Камчатке где-то в 1958 году – в то время он был уже председателем знаменитого на всём Дальнем Востоке рыболовецкого колхоза имени Ленина. Тогда он меня тепло принял в своём председательском кабинете в Сероглазке и долго расспрашивал об отце, который уже десять лет к тому времени жил в Приморье, – они ж были давними друзьями. И вот я прочитал его книгу и не нашёл в ней ни одного упоминания о колхозе «Вилюй», ни одной ссылки на его существование и его людей. Одну только «вилюйскую» фамилию я обнаружил в этой книжке – старшины тресколовного кавасаки Морева, и то лишь потому, наверное, что эти мотоботы числились за МРС в Сероглазке.
Не нашёл я упоминания о колхозе «Вилюй» и его людях и в вышедшем позже официальном сборнике документов о рыбаках Камчатки в годы Великой Отечественной войны. Выходит, село с сотнями жителей бесследно исчезло с территории и без того всегда малонаселённой Камчатки и, следовательно, из истории всей страны. Или оно мне всего лишь приснилось в каких-то детских снах? Нет, это был не сон. Просто, в начале 50-х годов (мы в то время уже жили на материке), село Вилюй смыла волна цунами, и много людей погибло – как и на Курилах. Тогда-то, оказывается, и вычеркнули моё родное село, в котором прошло детство, и из советской истории, и из памяти людской вообще. Официальная версия для оправдания подобных вещей знакома многим: мол, чиновники от партии и правительства специально не придавали огласке подобные факты, чтобы не волновать лишний раз людей негативными моментами в нашей жизни. В том числе и по причине стихийных бедствий, или (не приведи Господь!) каких-либо техногенных катастроф, да ещё по вине самого человека. Трогательная забота о нашем душевном покое, не правда ли? И в самом деле, чего только не сделаешь, лишь бы не давать ещё одного повода для размышлений о том, что не всё в нашем советском королевстве было тогда тип-топ.
Хотя, к слову сказать, именно это глухое замалчивание породило ещё тогда, сразу после того страшного бедствия, целую череду самых невероятных слухов. А уже много лет спустя, в раскрепощённые 90-е годы прошлого столетия, например, можно было и в открытой печати встретить рассказы очевидцев, переживших это ужасное и очень уж загадочное цунами.
Вот передо мной владивостокская газета «Новости» за 23 июня 1998 года: на 6–7 страницах её один из таких рассказов. Кстати, в нём совершенно откровенно говорится о вероятном испытании термоядерного оружия у берегов Камчатки. Вот что там писалось. Экономист Галина Луговая переехала из Владивостока на Курилы в 1949 году. Когда случилась эта беда, её муж был у родственников в Александровске, видимо, на Сахалине, а у неё на подселении жила девочка-кассир Катя. Они уцелели, в отличие от тысяч других островитян. Правда, от их дома остались только стены, на одной из них всё так же висел коврик, а вот крыши не было совсем. Когда они встретились снова через несколько дней после катастрофы, Катя не узнала свою старшую подругу: Галина была совершенно седой. Это в тридцать-то лет от роду…
