В тоске я отвернулся к заколотой сплошь бумагами доске объявлений. Требования санчасти по медосмотру и об одежде для детей в летнем лагере, призывы соблюдать технику безопасности, листовка пожарных… Но самое интересное оказалось не на доске, а рядом на стене, и самое крупное по формату. Это было объявление дирекции о созыве внеочередного собрания акционеров завода. Повестка дня: о продаже контрольного пакета акций предприятия. Крики вокруг турникета сразу обрели для меня некоторый смысл.

– Почему не отвечают на наше заявление! Предъявите нам протокол! – визгливо кричала худая женщина испитого вида. Мужчина тоже был явно не трезв.

– Ворье! Захапали наше!

– Лично пусть тогда нам ответят, и протокол предъявят майский.

– Отойди по-хорошему, последний раз предупреждаю. – Дюжий охранник уже с трудом сдерживался, дубинка так и играла у него в руке. – Акционеры нашлись! Партнеры, вонючие. Халявщики вы, а не партнеры. Вот уж точно! Отвали отсюда, пока цел, – ей-ей, в последний раз…

– Акционеры, имеем право!

– В субботу собрание, – видал плакат? Тогда и приходи права качать, если тебя и оттуда не выкинут, пьянь.

– Ишь, в субботу! Ты нам до субботы протокол майский покажи! А ну, пусти!

Мужчина начал исступленно, с клацаньем трясти старый скрипучий турникет, и тогда охранник не выдержал, рванул навстречу, замахиваясь дубинкой. Он саданул тому дубинкой по плечу, второй раз по голове, – мужчина отпрянул назад, закрываясь руками. Но охранника было уже не остановить, его понесло: он перемахнул через турникет, и проходную пронзил визг обеих женщин. Мужчина, спасаясь, побежал назад, но охранник молотил его дубинкой сзади – по спине, плечам, голове. Наконец, пьяненький мужичек повалился на пол, под окошко бюро пропусков, но охранник и тут нанес ему, уже лежачему, удар, задев локтем, – и очень чувствительно, – даже меня.

– Стой, ты что творишь! – не выдержал я. – Прекрати!

Но тот, будто не слышал, находясь в исступлении, и с искаженным лицом замахивался снова.

Я ударил ему кулаком в правый бок, не сильно, но тяжело, а вешу я под сто, при росте сто девяносто четыре. Это должно было его остудить. Но тот только хрипло выдохнул, перебив дыхание, и стал медленно разворачиваться ко мне, замахиваясь на меня дубинкой. Тогда я той же правой засадил ему и в челюсть, под скулу. Это вырубило его сразу, как боксера в нокауте. Он дернул головой вверх, сдал тушей назад и рухнул на пол, задев с грохотом фанерную будку вахтерши.

Выскочивший из-за турникета второй охранник, тоже с дубинкой на изготовке, как-то замешкал, на бегу оценивая ситуацию и волком оглядывая меня. Я приготовился, но тот позыркал глазами – на меня, на лежащего товарища, – и ни на что не решился. Наконец, благоразумно начал помогать другу, – стал приводить его в чувства, потом поволок на стул. Окошко бюро пропусков распахнулось, из него высунулось, чтобы посмотреть на скандал, испуганное лицо, и я протянул свой паспорт. Вахтерша пропустила меня без звука, охранники тоже были заняты, и только турникет жалобно скрипнул.

Через пыльный двор по аллейке с засохшими деревцами я прошел в четырехэтажное заводоуправление. Множество вывесок с названиями мелких коммерческих фирм намекали о хорошем наваре от аренды этих старых советских площадей. Два нижних этажа бурлили мелким бизнесом. На третьем сонном этаже, перед дирекцией – пост с охранником, проверка пропуска. На самой широкой и красивой двери в коридоре табличка: "Генеральный директор Софронов Иван Петрович". За дверью молоденькая секретарша оторвалась от книжки на розовых коленках и подняла на меня глаза.

– Иван Петрович проводит совещание, он занят.

– Я подожду.

– Вам чай, кофе? – это был дежурный вопрос, с ожиданием обычного отказа. Но мне было жарко, побаливала правая кисть, и я терял время.

– Стакан воды, пожалуйста, и холодной.

У секретарши слегка расширились глаза от моей наглости.

– Боюсь, только теплая, из чайника. Хотите?

– Нет.

Я не присел в кресло, а прошелся по просторной приемной. В углу было организовано что-то вроде выставки продукции завода. Скучная бурая облицовочная плитка, мутные стеклянные блоки, какими пятьдесят лет выкладывают стены в заводских душевых и совхозных коровниках. Смотреть на все это было противно – будто попал на двадцать лет назад, и вот-вот из-за глухих дверей выйдут со своего партсобрания «товарищи»…

«Товарищи» вышли только минут через двадцать. Какие-то очень уставшие, с озабоченными лицами, обтирая платками лбы и шеи. Раньше, пожалуй, «товарищи» выходили со скучных партсобраний много веселей. Из-за двойных дверей с тамбуром вышло сначала пятеро, и вслед за ними, с мрачным видом провожая гостей, знакомый мне генеральный директор. Пахнуло табачным застоялым дымом и жаром засидевшихся тел. В просторной приемной стало тесно. Все шестеро, выговорившись за два часа, теперь только молча пожимали руки или прохладно кивали друг другу. Только один, пожилой и широкий в плечах, прощаясь с генеральным, прокряхтел:

– Эх-хе-хе, Ваня… – Тот в ответ только цокнул языком.

Наконец, они разошлись, но генеральный, скользнув по мне усталым взором, как будто не узнал меня. Пришлось сделать несколько шагов навстречу, и тот, заметив это, испуганно слегка отпрянул. «Нервишки, однако» – подумал я.

– Вы освободились, Иван Петрович?

– Ах-да, да… я забыл. Галочка, я закончу с товарищем и приму душ. Никого ко мне не пускай. Меня нет.

– Иван Петрович, вам после душа чай или?…

– "Или", и холодненького. Проходите.

Не кабинет это был, а зал. В те времена, когда строили завод, на начальственной важности не экономили. В широкий тяжелый стол упирался узкий и длинный стол для совещаний, персон на двадцать. Темно-красная плюшевая скатерть на нем была в складках, пепельница полна окурков. Я присел.

– Вот такие-то делишки… – директор похлопал по карманам пиджака, вынул связку ключей и склонился над сейфом, спиной ко мне. Сейф был старый, советский, окрашенный красно-бурой краской, похожей на ту, которой красят в деревнях полы. Он поискал в нем среди папок, вынул конверт и повернулся ко мне, оставив сейф распахнутым.

– Любуйтесь.

На ксерокопиях было по несколько всего строчек. Темные полосы повторяли линии сгибов: значит, оригиналы были сложены вчетверо и приходили в почтовых конвертах.

– Конверты у вас?

– У следователя. Но… один остался, который последний.

Текст был напечатан на лазерном принтере, стандартным шрифтом. Технических особенностей, значит, быть не могло, с лупой разглядывать нечего. Как когда-то на листах из пишущих машинок, – в тех у каждой была своя индивидуальность.

– И еще… – хозяин кабинета вытянул вперед указательный палец, – хотя, конечно, вы понимаете. Это строго конфиденциально… содержание, я имею в виду

Я пробегал строчки глазами, отмечая единый стиль исполнения, информированность об адресате, образованность и литературное дарование автора. "Скоро ты умрешь", "Завещание пиши, недолго осталось", "Не почувствуешь, не заметишь ее, костлявую, – чисто сделаем", "Много пьешь, – это правильно, умрешь легче", "Украл ты много. Не мучает? Скоро, скоро", "На счетчике ты уже, тик-так, тик-так", "Всех обокрал, никого не оставил? Ты эти акции с собой в могилу или в печь крематория?", "Ай-ай, а протокол-то того", "Сей год не переживешь", "Письмеца больше не жди, тик-так, тик-так", "Оплатили мы твой заказ, недорого киллер взял за тебя, скоро-скоро", "А это уже самое последнее".

– Показывали кому-нибудь, кроме следователя?

– Нет.

– Покажите конверт.

Адрес на конверте был отпечатан на принтере, строчки смещены. Московские почтовые штемпели. Настораживающее: "Генеральному директору. Лично в руки".

– Полгода нервы мочалят. Говорю, привык к этому, каждое утро письмецо или весточку жду. Или пули.