Римский губернатор развел руками и пробормотал:

– Да, конечно… – При этом он подумал, что у Рима появилась скверная привычка создавать себе врагов.

Вернувшись в город, губернатор Антоний Порций тотчас же призвал к себе двенадцать офицеров, прикрепленных к двум легионам, находившимся под его командованием. Он подробно объяснил, что произошло, потом спросил:

– Поддержат ли нас в этом деле командиры легионов наемников?

– Я ручаюсь за моих людей, – сказал трибун африканского легиона. – Они терпеть не могут галлов.

Остальные молча кивнули, причем трибун другого легиона при этом пробормотал:

– Не вижу причин, по которым мои галлы сочли бы твое наказание несправедливым, Антоний Порций.

– В таком случае соберите весь гарнизон, – приказал губернатор.

Два римских легиона, то есть двенадцать тысяч солдат-пехотинцев плюс двести сорок кавалеристов и два полных подразделения наемников, собрались за главными городскими воротами Пальмиры. Такой сбор не мог не вызвать любопытства. Едва город облетела весть о передвижениях солдат, горожане высыпали за ворота, дабы посмотреть, что происходит.

На высоком помосте, под навесом, укрывавшим от жаркого солнца, сидел римский губернатор Антоний Порций – блистательный в своем белом одеянии с пурпурной оторочкой и с венком из поблескивавшего лавра на лысеющей голове – и явно чего-то ждал вместе с правителем Пальмиры, принцем Оденатом Септимием. Молодой человек двадцати двух лет, был предмет мечтаний многих пальмирских женщин – высокий, мускулистый, побронзовевший от солнца. У него были черные как полночь вьющиеся волосы, большие бархатисто-карие глаза, красивые чувственные губы и высокие скулы. И ему очень шла к лицу короткая белая туника, расшитая золотом.

Человек умный и образованный, принц занял в отношениях с римлянами позицию выжидания. Ему еще не хватало сил, чтобы свергнуть захватчиков, но кое-какие планы у него уже имелись. Гневные обвинения Зенобии – в том, что он стал одним из римлян, – весьма порадовали Одената, ведь это означало, что его хитрость удалась и римляне ему доверяли.

Подняв руки, Оденат поправил на голове корону Пальмиры – очень изящную, из чистого золота, сделанную в форме венка из листьев пальмирских пальм. Однако и жарко же сегодня… Он невольно вздохнул и смахнул со щеки каплю пота.

Тут губернаторские трубачи затрубили в свои трубы, и шумная толпа притихла в предвкушении какого-нибудь зрелища. Минуту спустя Антоний Порций встал, подошел к краю помоста и с торжественным видом обвел взглядом притихшую толпу. Когда же он заговорил, его чуть гнусавый голос зазвучал на удивление громко:

– Сегодня была запятнана честь и слава Рима. Запятнана не теми, кто родился в нем, а теми, кому Рим так великодушно даровал свое гражданство! Но Рим такого не потерпит! Рим не допустит, чтобы над теми, кого мы поклялись защищать, надругались! Рим покарает тех, кто нарушил его законы – и законы Пальмиры!

Антоний помолчал несколько мгновений, чтобы слушатели прониклись сказанным, затем продолжил:

– Сегодня утром жену Забаая бен-Селима, великого вождя бедави, жестоко изнасиловали и зарезали прямо у нее в доме! На вторую жену этого достойного человека тоже напали, а затем бросили умирать!

Собравшиеся вокруг помоста жители Пальмиры единодушно ахнули, а потом послышался их грозный ропот.

Антоний вскинул вверх руки, успокаивая разгневанную Пальмиру, и громко прокричал:

– Но это еще не все! Выжившая женщина преодолела свою стыдливость и пришла сюда, чтобы опознать тех, кто напал на них!

Не успели его слова смолкнуть, как толпа расступилась, пропуская верблюдов Забаая бен-Селима поближе к помосту. Зрелище было одновременно впечатляющим и пугающим.

Возглавлял группу вождь бедави, сидевший на своем черном верблюде. Следом за ним ехали все его сорок сыновей – начиная со старшего, Акбара бен Забаая, до самого младшего, шестилетнего мальчика, горделиво и бесстрашно восседавшего на собственном верблюде. За вождем бедави и его сыновьями следовали остальные мужчины племени, а уже за ними, скорбно завывая, шли женщины в траурных одеждах.

Наконец верблюды остановились у подножия помоста и опустились на колени на теплый песок, чтобы всадники могли спешиться. Ко всеобщему удивлению, один из сыновей Забаая бен-Селима оказался его единственной дочерью, горячо любимой Зенобией. Стоя между своим отцом и Акбаром бен-Забааем, она с ледяным выражением глаз взирала на римского губернатора и принца Одената.

– Мы пришли требовать от Рима справедливости, Антоний Порций! – выкрикнул Забаай бен-Селим, и голос его отчетливо прозвучал в полной тишине.

– Рим слышит твое требование и ответит тебе по справедливости, Забаай бен-Селим! – произнес губернатор. – Луций Октавий!

– Да, господин… – Трибун, командовавший одним из легионов, выступил вперед.

– Зови сюда своих воинов! – приказал Антоний.

– Да, господин! – послышался короткий ответ. Трибун повернулся и выкрикнул команду: – Галльская ала, вперед, быстро!

Сто двадцать кавалеристов из галльских провинций медленно двинулись вперед и выстроились в десять шеренг по двенадцать человек в каждой. Их кони переступали с ноги на ногу, словно чувствовали беспокойство всадников. Тут Забаай бен-Селим отошел туда, где сейчас молча стояли женщины племени, и вывел вперед свою старшую жену Тамар. Затем они вместе пошли вдоль рядов римских кавалеристов, и вскоре послышался громкий голос Тамар, указывавшей пальцем на виновных.

– Этот! И этот! И эти двое!..

А легионеры тем временем стаскивали обвиненных с коней и волокли к губернатору. В самом конце одной из кавалерийских шеренг Тамар остановилась, и Забаай почувствовал, как она содрогнулась. Подняв взгляд, он увидел перед собой ледяные синие глаза – таких он еще никогда не встречал – и тонкие губы, растянувшиеся в насмешливой улыбке.

Тамар же громко сказала:

– Это он! Именно он изнасиловал и убил Ирис!

Встретив вызывающий взгляд галла, Забаай вдруг представил, какой стыд и ужас испытывала его милая любимая жена в последние минуты своей жизни. В груди его взметнулась волна бешенства, и он с диким яростным воплем сдернул центуриона с лошади. Еще мгновение – и его нож прижался к горлу мерзавца, прочертив на нем тонкую красную линию, но тотчас же раздался настойчивый голос Тамар:

– Нет, мой муж! Он должен страдать так же, как страдала Ирис! Умоляю тебя, не даруй ему благословение быстрой смерти! Он этого не заслуживает.

Сквозь красную пелену гнева Забаай ощутил на своей руке ладонь жены и услышав ее мольбу, опустил оружие. Его черные глаза внезапно наполнились слезами, и он, отвернувшись, украдкой утер слезы рукавом, скрывая свою слабость.

– Это все, Тамар? – спросил он хриплым голосом.

– Да, господин мой, – негромко ответила она.

Ей сейчас очень хотелось обнять мужа и хоть как-то утешить. Ведь он потерял самое для него дорогое, потерял свою милую Ирис. И Тамар знала, что Забаай уже никогда не будет прежним. Именно это печалило ее более всего – ведь она очень его любила.

Затем они вместе подошли к помосту, и Забаай негромко произнес:

– Моя жена говорит, что это все виновные, Антоний Порций.

Римский губернатор поднялся со своего резного кресла, подошел к краю помоста, и над толпой прогремел его суровый голос:

– Этих людей обвиняет их жертва – та, которую они бросили умирать. Может ли кто-нибудь из них отрицать свое участие в этом преступлении?

Губернатор посмотрел на восьмерых виновных. Все они стояли, опустив головы, не в силах взглянуть в лицо Тамар.

А Антоний Порций снова заговорил:

– Мой приговор окончателен. Эти звери будут распяты, а их центурион передается племени бедави для пыток и казни. Римский порядок восторжествовал!

Из рядов солдат послышались крики одобрения, но куда громче ликовали пальмирцы. Вскоре несколько легионеров вынесли вперед деревянные кресты, приготовленные заранее, потом с преступников сорвали одежду и, голыми, их привязали к крестам. Кресты подняли вверх, и другие солдаты, забравшись на лестницы, стали вколачивать их в песок.