Когда в Ватикан поступили из Флоренции выписки из архива Фьораванти, касавшиеся найденных следов библиотеки царя Ивана Грозного, святые отцы подготовили обращение к революционному руководству Красной России. Однако, хорошо и удачно начатое дело поисков утерянных сокровищ московского Кремля, было загублено незначительным, казалось бы, но роковым обстоятельством. В Ватикане в тот год не оказалось никого, знавшего достаточно хорошо русский язык, чтобы перевести на него письмо на латыни. Письмо за факсимильной подписью Папы римского на имя вождя всех народов Иосифа Сталина поручили перевести польскому монаху. Этот монах не только плохо знал и чувствовал русский язык, но, а это самое главное, как и многие поляки в те годы, – он ненавидел русских. Это и стало трагической ошибкой для судьбы всего дела, и для личной судьбы иеромонаха Серафима.
Однако письмо из Ватикана на великолепной грациозной латыни, с его копией на отвратительном и вульгарно-разговорном русском языке, не только не затерялись в секретариате генсека партии большевиков, а сразу легло на стол вождя в его кремлевском кабинете.
Сталин не читал по латыни, хотя и учился в отрочестве в духовной семинарии. Он сразу взял в руки русский перевод польского ксендза.
Иосиф Сталин узнал поляка по первым же русским буквам, и его брови нахмурились. Не прошло и десятка лет, как его самого и его командарма Тухачевского, а с ними и их коммунистическую заразу, польские патриоты вышвырнули со своей земли к общеевропейскому позору. Но Сталин, как это известно, личных обид никогда не прощал.
Сталин стал читать: «Ваши старые королевы оставили в земле Кремля превеликие богатства. Ваш монах Серафим возжелал разыскать их, о чем писал нам давеча и просил о помощи…»
Сталин даже не стал дочитывать и с отвращением отбросил письмо в сторону. Когда в кабинет вошел по звонку его помощник Поскребышев, он, отвлекшись от карты генплана строительства Магнитки, только бросил тому:
– Что за гадость?
– Из Ватикана, товарищ Сталин.
– Совсем из ума старцы выжили.
– Что прикажете ответить?
– Что хочешь. Только матом.
– Неудобно, Иосиф Виссарионович, – ведь святые отцы…
– Тогда по-польски и ответь. Все. А этот перевод письма – в работу.
Когда Поскребышев подошел за бумагой ближе к столу, Сталин чиркнул по ней жирным красным карандашом:
«Наркому Ягоде. Вам следует больше интересоваться бомбами, зарытыми врагами народа в земле Кремля, чем средневековыми кладами. Примите меры. И.Сталин».
Шеф НКВД тех лет нарком Ягода, прочитав размашистую резолюцию знакомым красным карандашом, только нервно сглотнул. Сам Ягода не смел писать собственные резолюции на своих смертоносных бумагах красным карандашом. Когда его секретарша срочно подготовила ему под диктовку приказ, Ягода только пробежал его глазами и аккуратным почерком подписал. Чтобы добавить личной большевистской страсти, он еще и чиркнул снизу, но только синим карандашом: «Срочно. Разыскать и выбить».
Иеромонаху Серафиму сказочно повезло в 17-м году. После разорения большевиками Кремля и всех его монастырей, он больше года скитался с сумой среди тысяч монахов и монашек, оставшихся без крова над головой, как и он. С укреплением «правопорядка» этих портящих вид своим скорбным видов чернецов стали незаметно ссылать, а потом и тысячами расстреливать, как «чуждых элементов». Серафим избежал их судьбы, и даже популярного в первые годы советского террора – «перевоспитания» на Соловках.
Поэтому чекисты нашли Серафима быстро, уже через неделю. Тому незачем было скрываться. Он теперь служил Богу обыкновенным священником в Покровской церкви близ одноименной станции по Курской железной дороге, в двадцати верстах от Лубянской площади. В бумагах он значился под своей мирской фамилией Троицкий, но прихожане звали его по-прежнему отцом Серафимом.
Приехали чекисты за ним, как обычно в те годы, под самое утро, – по такому расписанию ходили и перегруженные работой «воронки». Но оказалось, Троицкий не спал, а служил в храме заутреню. В церкви – полно народа, но и дожидаться конца службы не положено: и график «воронков» срывается, и вообще «религия – опиум для народа», а тут его столько. Взяли Троицкого прямо в церкви, перед Царскими вратами, под иконостасом. После этого чекисты крикнули с амвона, чтобы все расходились, мол, шпион ваш священник. Народ потоптался-потоптался и тихо вышел вон из церкви. Ведь совсем недавно при таком же народе по всей стране иконы жгли и рубили, – и тогда никто не пикнул.
Усталого следователя на Лубянке интересовали только контакты Троицкого с агентами Ватикана. Ни о каких кладах в земле или в стенах Кремля речь ни разу всерьез не зашла, и упоминались они лишь попутно, по ходу дознания, причем с сильным польским «выговором», – как они и значились в переводе письма кардиналов. Самого письма, и даже его польского перевода, у следователя тоже не было, только переписанная от руки, и с ошибками, копия. Поэтому отец Серафим ответ из Ватикана на свое письмо никогда в своей жизни не увидел, а только понял, что святые отцы откликнулись на его давнее послание.
Ответить на все вопросы следователя отец Серафим так и не смог: про агентов ничего он не знал, про клады, разумеется, тоже. Следователь был опытный, он здраво рассудил, что православный иеромонах и священник навряд ли стал бы якшаться с неверными католиками. Скорее всего, судя по языку перевода письма, это была грубая провокация польских ксендзов. Но в резолюции наркома Ягоды было ясно сказано: «выбить».
Отца Серафима привезли на Лубянку в серой рясе, другой личной одежды у него и не было никогда. Однако в те годы бить человека в рясе рука так легко еще не поднималась. Сам следователь до семнадцатого года крестил себе лоб, причащался у такого же священника и целовал ему рукав после этого. Решили не бить.
Это и припомнили следователю, в числе прочего, через несколько лет, в тридцать седьмом году, когда за очередным начальником наркомата в могилу последовали и все его подручные. Самого следователя в тридцать седьмом били целую неделю так, что когда повели расстреливать, – в подвале приземистого здания, что позади памятника первопечатнику Федорову на Охотном ряду, – то обоим исполнителям пришлось его поддерживать за руки.
Но до этого оставалось еще несколько лет, а пока разворачивалась грандиозная стройка канала Москва-Волга. Да и следователь был новатором, недаром он потом так быстро поднялся в замы к своему наркому. Он первым придумал, в порядке «убеждения», одевать на голову подследственного обрезанную камеру от шины грузовика. С одного конца резиновая камера была зашита и проклеена. Натягивалась она плотно на голову и завязывалась веревкой на горле. «Убеждение» действовало меньше, чем через минуту, и без всякого грубого мордобоя. Правда, не всегда, – но только по причине слабого здоровья подследственного, поэтому применялось выборочно и с осторожностью. Но отец Серафим был жилистым и крепким, и в нем были все уверены. Девяносто лет спустя этот способ получения показаний широко потом применялся американцами в Ираке, с одним лишь технологическим новшеством: на голову надевался легкий полиэтиленовый пакет. Но было это придумано не тогда, и не ими.
Только отцу Серафиму все равно нечего было рассказать следователю, даже под пыткой. Он молился вслух, пока хватало воздуха под грязной резиновой камерой, потом молился про себя. Он просил Господа Бога только об одном: чтобы Он сам встретил его. Господь не услыхал Серафима: священник терял сознание, нестерпимая боль в груди уходила, и голова его бессильно падала на грудь. Но через час он вновь оживал.
Следователю это скоро надоело, и времени у него тоже не оставалось. Он сам накатал священнику «чистосердечное признание», – про связи с агентами Ватикана, про идеологическое вредительство и про политическую диверсию. Когда отец Серафим в очередной раз пришел в себя, и с него сняли резиновую камеру, он, не глядя, подписал эту бумагу.
Следователь с облегчением сдал дело в суд. «Тройка» рассмотрела его уже через два дня, дала Серафиму обычную «десятку» без права переписки и оправила на великую стройку канала Москва-Волга.
