<p>
Он подныривал под стволы, чьи судороги ещё не погасили импульс падения. Прорывался через упругое и хлёсткое неприятие ветвей. Полз, вставал и вновь клонился оземь. В глазах то и дело мелькало небо, располосованное кишащими в хаотичной серости ломаными. Не чуял ног, и не ощущал больше ужаса. Все чувства выместила сосредоточенность на путеводных бороздках, прошарканных собственными неподъёмными ступнями, и на предупредительном скрежете над головой... отовсюду.</p>
<p>
Он не сделал ни одного неверного движения. Не прогадал, не оступился, не помешкал. Выбрался из древесной гущи, взбаламученной обрушением заоблачного урагана. Последний барьер — корявая сосновая ветвь толщиной в изломе с бедро не самого тщедушного человека — рухнула на тропу, осыпала серо-палевой хвоей.</p>
<p>
Сглотнул, переметнулся через рубеж, сделал несколько неуверенных шагов и остановился, застигнутый врасплох тишиной, которая вдруг пробилась сквозь биение крови в висках. Позади, в посветлевших дебрях ещё лениво ворочалось с хрустом и щелчками грозное нечто. Замерло...</p>
<p>
Пот замерзал на куртке выжатого дотла ходока, дымилась испарина.</p>
<p>
Померкло.</p>
<p>
Глеб очнулся, когда жаркий длинный язык обслюнявил ему лицо. Открыл глаза — мятая брыластая морда, вислые уши, внимательный янтарно-розовый взгляд из-под оплывших век. Незнакомый голос издалека, за толщей озноба:</p>
<p>
— Что с вами?</p>
<p>
"Я умираю..."</p>
<p>
Несколько дней провалялся в реанимации. Потом его окоченелое сознание оттаяло под тёплым светом матовой лампы, разлитым по стерильно-белому потолку одиночной палаты. Безрассудный пациент не гадал, являются ли индивидуальные хоромы проплаченной данью скорбной традиции отделять смертника от мира живых или же прозаическим результатом достатка. Обречённого морил сон и будил голод. Неутолимый, требовательный. Неуместный и несвоевременный. В протухшей требухе запылала неугасимая топка. Свесив обе тощие ноги в могилу, приговорённый высоким консилиумом молотил ложкой по тарелке, несоразмерной зверскому жору. И слёзный упрёк в глазах жены сменился изумлением, сполна заменившим иррациональную надежду.</p>
<p>
Тесты, анализы. Гул аппаратуры, сканирующей ненасытные мощи. Голод и жажда, потеснившие боль...</p>
<p>
Наконец лечащий врач решился озвучить результаты вынужденного обследования. Снял очки, свёл тонкие золотистые дужки в щепоти, неловко помешал прямоугольными стёклами воздух. Признался: ничего подобного в собственной практике не наблюдал, и в специализированной литературе столь феноменальных данных не нашёл.</p>
<p>
— Не скажу, будто бы теперь я видел всё, — поделился доктор, — но время, повёрнутое вспять, — да.</p>
<p>
Теперь диагноз звучал как "регенерация". В темпе стихийного бедствия восстанавливались деградировавшие ткани, и кропотливая работа сменившего вектор времени с нарастающим пылом требовала энергии и нагрузки. И осмысления.</p>
<p>
Глеб помнил хватку руки, перевернувшей воображаемые часики. Ладонь Ярь-Явора раздавит кремень в пыль, и выжмет из пылинок воду, пожелай того чащобный затейник. Но так ли осязаема жилистая цепкая пятерня, как помнится?</p>
<p>
В гранях воображения — ускользающая от пытливости исследователей разгадка. Внушение, конечно. Понимание. Ни к чему притворство, скептика загнал в обветшалый бор предсмертный ужас — эта розга сечёт немилосердно. Да, приковылял, приполз — потому что боялся умирать. Но именно в сердцевине ветролома понял, как хочет жить... И необратимое обратилось.</p>
<p>
Вряд ли бурно выздоравливающий пациент нуждался в трепетном присмотре, но эскулапы впились в уникальный случай с бульдожьим энтузиазмом. Глеб и сам хотел получить исчерпывающий, логичный и не противоречащий научной картине мира ответ на вопрос о своей беспрецедентной живучести. Он не спешил покинуть стерильное убежище. Отсыпался, читал, ковырял всевозможную статистику по мере сил. Прогуливался по заснеженной аллее, рассматривал тонкие стволы молодых клёнов и шёпотом цитировал книгу, полупрозрачные страницы которой ни разу не удосужился перевернуть: "Ты взвешен на весах и найден очень лёгким".</p>
<p>
Деревце... деревце!</p>
<p>
Кто ты есть, Ярь-Явор?</p>
<p>
Супруга с готовностью вняла странной просьбе и навела справки о давно затерявшемся в прошлом однокласснике. Верзила Ярослав погиб за два года до того, как на лесной тропе щуплый желтоглазый чудик заключил с Глебом нелепую сделку. Несчастный случай на стройке... Из родственников только мать и сестра. Мимо.</p>
<p>
"Я ведь сам тебя выдумал?.."</p>
<p>
Нет ответа. Тишь. Вылощенная дворниками белизна. Выскобленная до асфальтовой серости дорожка. Стресс Животворящий — не ответ. Ключ — возможно. Но не ответ.</p>
<p>
Ступишь с дорожки — снег неглубок. Леденистый, засоленный, мёртвый снег. И даже такой — царапает память, холодит душу.</p>
<p>
Искристый ажур в сиреневых тенях. Лыжи тонут в блистательной пыли...</p>
<p>
Позёмка по слоистому насту вдоль опушки. Жарит февральское солнце. Каждое усилие — призрачный звон, всякое движение — вызов. Деревянные клинки по ледяному точилу. Бескровный поединок. Тот, кто всегда впереди, против того, кто никогда не сдаётся. Сбилось дыхание, замешкался, упустил ритм, потерял скорость. Раскалывается белый панцирь земли. Падение в снежную кашу. Руки в кровь о кромку сломанного наста...</p>
<p>
Пасмурно, сырой воздух, серый матовый снег. Тяжёлый, мокрый. Облака мутит липухой. Узкая поляна в мороси подобна бесконечному ущелью. Оглушающие рывки через ломоту, через бесчувствие, через не могу, нелёгкое скольжение в хрусткой топи. Ярь недосягаем, Глеб неотступен...</p>
