В Заречице петербургская жена ни с кем не сошлась, горда была. Гришеньку она научила торговать. Разжились; поставили дом. Но одним годом, на Крещенской ярмарке в Нижнем, Гришенька встретился с городской девкой. Прижил с ней младенца, а она его возьми да удуши… До суда Гришенька сильно пил, потом ушел с возлюбленной в Сибирь на поселение. Там долгое время пропадал; похоронил любимую. Познал не то веру, не то безверие, — и вернулся в Заречицу. Дом его сгорел — и Гришенька поселился в заброшенной курной келье. Глядя на душевнобольную Марью Афанасьевну, он часто, горюя, говорил: «Роду-то мы с ней старинного. Поди, красивее ее и баб-то нет в Заволжье. Когда, бывало, шла Марья Афанасьевна, все любовались, глядя на нее. Она и стройна, и глаза у нее какие-то особенные. В болезни, бедности, а видели ее всегда в родовом величии, в стариннейшем шелковом платке, с ним она не расставалась. Да и без шелков она женщина большой красоты. Только жилы на руках немного набухли, как у всех, кто много работает…» «За нее, как грибов поганых, одних Иванов сваталось тринадцать», — смеялись заречинцы. Замуж она ни за кого не вышла, а много на нее зарилось женихов. Больную и вдовую сватали. Семеновский вдовец, богатеющий мужик, сулил озолотить. А она ему показалась в лаптях, обулась в худущие ошметки. Из Монастырщины приезжал сватать портной, тоже с капиталом. И все только удивлялись: «Да ты что… Женихи-то каки!» После Михайла ей не встречался человек по мысли. Михайло один промелькнул яркой звездочкой в ее жизни и одарил коротким счастьем. «Из-за него у меня сердце-то ноет, из-за него болею», — жаловалась Марья Афанасьевна. Ей всегда представлялась последняя встреча с любимым. Днем она видела у дома скачущих сорок. Они на липе прыгали. «Будет нынче гость дорогой, желанный», — решила Марья Афанасьевна. Весь день она ходила легко, и на сердце легло приятное чувство, как бы к веселому настроению. Ночью ей снились коровы, — «значит, должно быть свидание». Встала утром и подумала: «Сегодня мой Михайло должен быть». Дождалась вечера — Михаил не пришел. «Ну что ж, обязалась, что ли, я его ждать. Пусть придет нежданным». Так прошел день. Вечером она оттопила печку, легла. Но не лежалось что-то. Встала. Взяла донце, запряла нитку. Но скоро остановилась, задумалась, опустились руки, и в этот момент стук. Она вздрогнула: «Что это, кто?» Время позднее, а кто же в окошко стукнул?.. Отгородила занавеску, увидала человека, а он стоит и ничего не говорит. «Да сказывайте!» — закричала она. Михайло улыбнулся: «Что!.. Али пускать не хочешь?» У Марьи Афанасьевны не шли ноги. Взяла лампу, руки трясутся. Вышла, посветила лампой и от радости ничего невзвидела. Он вошел, руку дал. «Что такое?.. Он ли это?..» — думала про себя счастливица. Михайло снял с себя котомку, подошел к ней и стал целовать. И дух, кажется, захватило от счастья. Поставила было самовар, вскипятила его. Но до стаканов не дотронулись, — не до чаю было… И утром она не помнила себя от радости. Полдня любезничала с Михаилом. Топила баню. А на другой день ушла вместо него в лес…
Пятнадцатого апреля 1892 года, часов в пять утра, полоумная Медведиха — так звали в Заречице Марью Афанасьевну — собиралась родить. Покликать бы кого-нибудь — помочь ей — она боялась, да и не знала, что сказать, если спросят: «От кого производишь на свет человеческую жизнь?» А роженица не знала, когда произошло зачатие младенца. Сначала у нее заболела спина. Затем неизвестное живое существо стало шевелиться в животе. Его томительная возня пробуждала на мгновенье в ней сознание.
В Гришенькиной келье, где на время приютилась Марья, никто, кроме нее, не жил. Дядя ушел молиться в лес. К пустыннической, благочестивой жизни он не раз призывал и Медведиху.
Случайно к Марье Афанасьевне зашла Фекла — крестная соседки Авдотьи Заботиной. Села на лавку возле Медведихи, не спеша выболтала деревенские сплетни, зевнула, да так неудачно — рта не могла закрыть. Испугалась Марья Афанасьевна, увидя ее такой, забыла про свои боли и с криком выбежала на улицу.
Заложили лошадь, повезли Феклу с разинутым ртом к костоправу, а у Медведевой сильнее прежнего начались муки.
— Больно лежать, — жаловалась Марья Афанасьевна.
Трое суток водили ее после этого по избе, не знали, что в таких случаях делают. На третий день Медведева опухла, перестала говорить. Решили: бабочка не разродится. Положили было под образа умирать.
В это время из деревни Заскочихи мимо Гришенькиной кельи шла бабка Катерина. Позвали ее к роженице. Посмотрела она на умирающую, заставила ее подняться, попросила лошадиную подпругу. Направила ребенка, и Марья Афанасьевна, повиснув на подпруге, родила мальчика.
На четвертый день, качая вечером новорожденного, бабка Фекла забавляла Марью рассказами про какую-то Новосельскую девку:
— Родила, милая моя, она младенца мужеского пола. Через два дня он умер. Уложила я его в гробик. Вижу: у усопшего за щекой приметина. Я к нему в роток пальцами и выковырнула из него медный семишник. Оглянулась — позади меня никого. Позарилась я, грешная, на сатанинское зло, взяла семишник-то, да и спрятала в сарафан… За это меня, видно, бог и наказал. Девка-то считалась нехорошей. Ребят с десяток принесла, а ни один не выжил, и все из-за медных семишников. Мой покойный мужик-то тоже через нее пошел в сыру землю. Порядилась она к нам жать. Подошло время — не идет. Сам ей всего только и сказал: «Верни задаток». — «Подожду, говорит, пока ты издохнешь». После этого на глаза не показывалась. Покойный не подумал, что такое дело может случиться, плюнул и с молитвой отошел от девки. И натолкнул его сатана, ее друг, поднять во дворе яичко, там, где куры не ходят… Делала я ему как-то голубежник, натолкала в него яиц и найденное бухнула туда же. Покойный съел и с тех пор слег. На пятой неделе позвала я к нему Фому Кирикеевича. Болезни лекарь никакой не нашел, велел только на пары сажать. Пока, бывало, греешь его, ему отрада. И ровно на сороковой день отдал всевышнему душу. Вот тут, милая моя, что хошь и думай!
Марья Афанасьевна слушала Феклу, и, когда та умолкла, она подошла к ней, вырвала у старухи новорожденного и не отрываясь смотрела ему в рот.
Фекла, не придавая значения беспокойству матери, осторожно позевывая, залезла на печь. Долго на печи творила про себя молитву, а Марья Афанасьевна всю ночь не спускала младенца с рук.
Светало. После бессонной ночи еще бледнее казалось исхудалое лицо Медведихи. Она сидела по-прежнему неподвижно на кутнике, бережно прижимая к груди сына. Не слышала, когда старуха спустилась с печи, когда она подошла к ней и окликнула забывшуюся в дремоте Марью Афанасьевну.
— Счастья в снах не ловят. Вставай-ка лучше, зажигай лампаду, а я побегу к Пескову за очистительной молитвой. Мальчишке нужно имя. Поскорее надо помолиться, а то придут глядеть, осквернят чадо.
— Когда так, ступай.
Фекла, подойдя к дому кадильника Пескова, тихонько постучала в окно, оповестила о рождении мальчика. Не торопясь Песков открыл святцы, отыскал месяц, нашел восьмой день, выбрал имя и стал шептать молитву от скверны, упоминая имена Марии и Андрея. Пока он стоял, склонясь над святцами, Фекла ждала у завалинки. Песков высунулся из окна, свернул в трубочку руку и тихо сказал:
— Ступай, Фекла, с богом, имя младенцу Андрей, Не забудь, слышишь, Ан-дре-ей!
Сына Медведихи крестил Песков — закоренелый раскольник поморского толка. Восприемником младенца был Сергей Кукушкин, а кумой согласилась стать Фекла. Пока читали молитвы, кум с кумой держали перед своими лицами двумя перстами свечи. Песков прочел символ веры и накинул на шею куму затасканную ризку. Затем кадильник взял ребенка, сбросил грязные тряпки и потушил размякшие свечи. Скороговоркой твердя молитву, погрузил ребенка в корчагу. Изба огласилась беспомощным плачем. Костлявыми руками Песков снял со своей шеи ризку и положил на правую руку Сергею, на ризку уложил красный трепещущий, комочек и стал читать: «Ныне отпущаеши раба твоего, владыко…» Потом надел на ребенка медный крест с крученым гайтаном. По-старообрядчески следовало бы положить на животик новорожденного рубашечку с пояском, но мать ничего не припасла. Песков поморщился, зажег огарок и взял еще раз требник. Прочитав еще молитву, он разложил расшитую позументом пелену с восьмиконечным крестом, поставил перед собой деревянную чашку, налил из маленького пузырька воды и насильно напоил младенца. Покадил, наполнив избу зеленоватым пахучим дымком, прочитал Иисусову молитву, вторично напоил посиневшего от крика младенца и передал его матери. Медведиха взяла сына, завернула его в те же грязные тряпки, прижала к себе и молча ушла. Песков не торопясь прибрал утварь и сел с кумом за стол.
