Подошли свекор со свекровью. Таисия Ивановна подала отцу и матери по стакану вина и вместе с Матвеем упала им в ноги. Мать пригубила вино и чуть слышно сказала:

— Горько!

Молодые целовались и снова падали к ногам.

— Да што это, дружка, — сказал отец жениха, — разве вино не покрыто, буде, было или не заткнуто, тараканы в вине-то?

И молодые целовались, целовались и целовались, пока не перебрали всех родных. Каждый отпивал немного вина и оставлял на тарелке свахи деньги, а дружка просил прибавить.

— А то ветер сдунет, — улыбаясь, говорил он, — притом же сколь я нонче деревень-то проехал, сколь перепоил, обдарил народу, все откупался и вишь каку красавицу привез!

При этих словах Таисия, краснея, ниже опускала голову. Сначала дружка собрал деньги с отца, матери, затем стал выкликать гостей. Родственница Бессменова услышала, что ее вызвали, упала мужу в ноги.

— Алексей Иванович, сделай милость, выкупи меня.

— Да ну-ка, пошто это, хоть бы дал господь, тебя куда-нибудь взяли!

Иван Федорович положил на тарелку десять рублей и поцеловал дочь.

— Уж сваха больно хороша, — сказал он и обнял ее по-настоящему, крепко и, отходя, сунул ей в руки трешницу.

Матвей взял тарелку с собранными деньгами и вместе с Таисией подошел к своим родителям.

— Кому эти деньги: молодым или себе возьмете?

— Бог благословит, — сказал отец, — пускай пойдут в дом молодым.

И когда Михаил Петрович сказал это, Матвей Михайлович тут же обратился к отцу с новой просьбой:

— Родители счастливые, а как будет ваша милость, какой вы собираетесь дать жениху надел? Благословите чего-нибудь в хозяйстве, нет ли скотинки лишней?

Отец раздобрился и наделил — телушечкой, овечкой и, больше того, дал еще лошадь.

Свадебное пиршество приближалось к концу. Таисию провожали на покой. Иван Федорович, облокотившись нескладно на стол, плакал, слушая песню про соловья. Рядом с ним сидели два пожилых поезжанина. Родственник Пелагеи и дядя жениха — Прянишников все хотел соседу по столу рассказать про своего сына.

— Знаешь, как было приятно отчему сердцу сына в Москву проводить… И вот с тех пор его не видел, и искать не знам где…

— Будет вам тут пустое-то молоть, — обернувшись к ним, сказал Инотарьев. — Песню давайте, песню! Как ее, эту… про Волгу-то…

Утром мать жениха еще не затопила печь, в избу вбежал дружка. Его красное лоснящееся лицо смеялось, а что он болтал хозяйке — она долго не могла понять. Подойдя к печи, он обнял мать жениха:

— Здравствуй, Александра Ивановна, а где же у тебя повар? — спросил он.

— Придет, батюшка, придет. Ты иди еще немножко поспи.

— Что ты скажешь, Ивановна, насчет молодой-то? Хороша! С кем сроднились-то! С Инотарьевыми!

— Полно-ка тебе тут, пустомеля, мешать-то! Ты мне все ноги оттоптал. Ступай-ка, я тебе говорю, отселя, спи.

По мере того как исчезала за окнами темнота, кое-где над избами уже вился дымок. Начинался серый зимний день. Проснулись и гости. В избе пахло кислыми щами и жареным мясом. Возле Александры Ивановны суетилась повариха. На губах ее заметна была сладенькая улыбка. Она у нее играла всегда, когда эта почтенная женщина была довольной. Около бессменовской избы собралось несколько баб и с десяток ребятишек. Одетые в плохонькие полушубки, малыши то и дело запахивали их плотнее. В лаптях, огромных сапожищах, они топтались — посмотреть бы и им на богатый свадебный пир.

Сохраняя старый обычай, гости усаживались за столы. Повариха наливала в чашки щи, а Александра Ивановна крошила мясо. Под лавкой притаилась кошка. Она ждала момента зацепить лапкой кусочек мяса и не решилась из опасения оказаться неловкой. Но в это время случилось совершенно неожиданное. Повариха несла глиняную чашку и, не дойдя до стола, закричала:

— Рученьки жжет, ай-ай! — и бросила чашку на пол.

— На-ка, на-ка тебе на прихватку, поварушка, — подала ей невестина сваха кусок новины, и повариха стала громко хвалить невесту.

— Вот невеста так невеста, — потряхивая подарком, причитала повариха. — Она и пряха, она и ткаха! Пряла, ткала, в коробочку клала, коленочком пригнетала, на дары припасала.

В конце обеда выставили на стол кокурку. Дружка тут же пододвинул ее к себе, делая вид, что она не режется. Он призывал на помощь свах, но они надевали на свекра новую сатиновую рубаху. На плечи прикололи бумажные погоны, а грудь увешали жестяными медалями. Свекор открыл пляску. Возле него, с каким-то особым ухарством, беспорядочно, стали топтаться, помахивая платочками, вымазанные сажей свахи. Они били горшки и покрикивали:

— Не слепа ли сноха-то Бессменовых, пускай подметает избу-то!

Молодая подметала пол. Невесте бросали деньги, она подбирала их.

— Кажись, зряча, да больно што-то люта!

— Мети, мети, — наказывал дружка, — сор-то, мотри, из избы не выбрасывай!

Таисия ощущала, слушая дружку, как жар приступает к ее лицу от необъяснимого, но жуткого чувства. Она уже не принадлежала себе, она уже повиновалась Матвею, не спускавшему с нее глаз. Кончив мести, Таисия оделила кокурками гостей.

— Попробуем! — воскликнул, подмигнув, Швецов. — Сладка ли у молодой кокурка?

Мать Таисии приготовила кокурки сдобные, с изюмом, разукрасила зарумянившуюся поверхность сахарными кольчиками.

Часы пролетали точно на крыльях. Если бы молодые остались в избе с гостями, они не сказали бы друг другу ни слова, но, по обычаю, должны были кататься по деревне на лошади с колокольчиком. Гости в это время стали рядиться, мазаться и тоже пошли на улицу. У одной лошади разукрасили дугу веником, вторую запрягли в ботник и смешили деревню. После катанья пошли вдоль деревенского порядка и плясали. У свах в руках бутылки с вином. На ходу выпивали и кричали: «Горько!» Молодые под ручку замыкали шествие. Сосед Бессменовых даже пытался было ввести в избу лошадь.

На другой день гости разъезжались по домам. Остался только Швецов. Он с перепоя спал. Только на третий день дружку с трудом увезли к жене…

Таисия жила у свекра. Молодожены были еще «неделеными». Но и они уже решили ставить свою избу, и, когда заказали к окнам рамы, народ начал поговаривать о войне.

Числа двадцатого июля Таисия собрала обед и ждала свекра. Михаил Петрович вернулся домой мрачнее тучи. Он только что был у соседа Маркова, ездившего с ободьями в Нижний. Тот привез с базара недобрые вести.

Семья сидела за столом молча. Ждала, когда отец первым возьмется за ложку, никто не решался открыть рта. Заговорил он сам:

— Матвей, ведь, слышь, война.

— Да… Ну так что ж теперь поделать, коли война? — улыбаясь, сказал сын. — Ты тоже солдат — вместе пойдем.

Таисия, сидевшая в конце стола, не смогла сдержаться: ответ Матвея ей показался смешным. А свекор обхватил голову руками и заплакал… Все замолчали. До этого никто никогда не видел у него слез. Вылезая из-за стола, Таисия подумала: «А може, Марков сказал неправду?»

Ночью все мужики деревни отправились на тушение лесного пожара. Ушел и Матвей. А рано утром из Лыкова приехал старшина и объявил среди деревни:

— Двадцать первого явиться в Семенов: Матвею Напылову, Ивану Куликову, Василию Беднову и Матвею Бессменову…

На другой день надо было прибыть по назначению. Так наказал старшина. Но когда он приезжал, дома оставались только старики да дети. А кто был в силах работали на пожаре или в поле. Старшина объявил и с наказом покатил по другим деревням. Деревенский десятский бежал за ним следом в поле.

За околицей волновались желтеющие ржаные полоски. Лес непреоборимой стеной остановил их. Тяжело дыша, десятский замедлил шаг, не чувствовал, как навстречу дует ветерок. День выдался, казалось, светлее всех прошедших. Накануне выпал долгожданный дождичек. Обрызганное поле легко дышало, приветливо кивая наливавшимися колосьями, готовыми склониться под серпом. Вдали, у окраины леса, парила синяя дымка. Чуточку передохнув, десятский снова бежал вдоль поля и кричал: