– Если я вернусь, то могу вообще больше не уйти. Особенно сейчас, когда вы оба со мной. Эллен, я должен идти. И идти прямо сейчас!

Мы летели вместе, мы – призраки. Она держала меня. Санди держал меня. Я держал их.

«Хорошо, тогда отправляйся, – после долгой паузы сказала она. – Иди».

– До свидания. Я люблю тебя. Я люблю вас обоих. Я вернусь.

«Ты вернешься», – повторила следом за мной Эллен.

Я оторвался от них и выкинул их из мыслей. Я был один среди звезд и, потянувшись к энергетической воронке, почувствовал ее, а заодно и обратную тягу – слабую, как сказала Зануда, незначительную, но непрекращающуюся, неослабевающую.

Я позволил течению тяги заполнить свой разум. Я позволил себе понестись вместе с ней. Сначала это было все равно что плавать в озере. Затем я заметил слабое движение, стал дрейфовать и понял, что падаю сквозь плоскость Галактики. Я обернулся и увидел, что двигаюсь в сторону Малого Магелланова облака и тьмы, окружавшей молодую бело-голубую гигантскую звезду, тьму, которую на таком расстоянии я все еще не мог различить.

Я позволил себе плыть по течению...

Плоскость Галактики становилась все меньше. Я находился в межгалактическом пространстве. Мою скорость теперь ничем измерить было невозможно, но я чувствовал, что она возрастает. Я падал все быстрее и быстрее в воронку энергии из другой вселенной, протянувшейся от С-Дорадуса до нашей Галактики.

Я падал сто сорок тысяч световых лет, и время стало совершенно условным. Возможно, я падал со все возрастающей скоростью и минуты, но это могли быть и месяцы, до тех пор пока не достиг скорости, превышающей скорость любого пульсара. Думаю, это были скорее минуты, чем месяцы, или, во всяком случае, часы, нежели месяцы, поскольку я чувствовал, что мое ускорение было не просто постоянным, но и постоянно нарастающим. Я не мог измерить его обычным образом, я только знал это, поскольку замером занималась какая-то часть моего мозга.

В конце концов мне стало ясно, что я не увижу линзу до того, как пройду через нее. К тому времени, когда я окажусь достаточно близко, чтобы различить темный круг насоса среди огней Малого Магелланова облака, я буду на ничтожнейшую долю секунды от входа в тахионную вселенную, на слишком крошечный момент времени, чтобы успеть что-нибудь воспринять. Я расслабился, позволяя себе нестись дальше...

И это случилось.

Я испытал шок, как будто субатомные частицы энергии, образующие мою личность, вдруг что-то разорвали и теперь разлетаются в бесконечном пространстве. А за этим наступила непостижимость.

Я плавал в темноте, пронизанной световыми линиями, которые со всех сторон окружали меня слишком быстро, чтобы я мог их видеть. Кроме этого, здесь не было ничего. Но у темноты было значение, и у огней было значение – даже пусть я и не понимал его. Чувствуя себя пораженным и разорванным, я беспомощно плавал, глядя на мелькающие огни.

Я не имел возможности двигаться. У меня не было выбора. Я не мог найти возможности измерять время, пространство или что-нибудь еще вокруг себя. Если я действительно проник в тахионную вселенную, то оказался там совершенно беспомощным, чтобы узнать то, что мне нужно было узнать, и не в состоянии унести отсюда с собой обретенное знание. Оглядевшись, насколько это было возможно, я не увидел для себя никакого иного выхода, как сдаться, и единственной причиной, почему я этого не сделал немедленно, было то, что я не был уверен, что смогу сделать даже это.

Я по-прежнему плавал, и постепенно, как после электрошока сердце начинает биться снова, во мне снова проснулся мой древний странный инстинкт. Я не мог сдаться, поскольку даже здесь я был лишен обратного хода, без которого родился. Живой, мертвый или состоящий из живых кусочков размером менее электрона, я по-прежнему должен был грызть прутья любой удерживающей меня клетки до тех пор, пока не прогрызу себе путь наружу.

Но какой же путь существует здесь? С чего начинать, когда нет отправной точки, на которую можно опереться? Путешествие протяженностью в тысячу миль может начаться с одного-единственного шага, но с чего начать – если не стоишь неподвижно на месте, а несешься сквозь вечность в полной темноте с похожими на метеоры огоньками, мелькающими вокруг тебя? Я поискал в себе что-нибудь, за что можно бы было зацепиться, и ничего не обнаружил. Затем мне на помощь пришла Эллен.

«Помнишь? Когда ты нашел меня, я была точно так же потеряна, и я нашла дорогу назад».

Она не говорила со мной вслух. Она даже не говорила у меня в мозгу, как тогда, когда я висел в космосе, в нормальном космосе, перед тем как попал сюда. Это со мной говорила из дальнего уголка меня самого Эллен, которая стала частью меня, как Санди большими прыжками примчался из смерти, чтобы обнять меня несуществующими лапами из того уголка моей памяти, где он был все это время, хотя я этого и не осознавал.

«Если мне это удалось, то и ты тоже сможешь, – заверила меня Эллен-которая-была-мной. – Сделай это так же, как раньше сделала я. Возьми что есть и начинай с этого».

Она, конечно же, была права, и я стал черпать из нее силы. Если однажды это ей удалось, она сможет сделать это и еще раз. Следовательно, пока она является частью меня, я тоже смогу это сделать. Я черпал из нее определенность и еще раз прикинул, чем располагаю.

У меня была тьма и были огни. Огни были совершенно непостижимы, но с уверенностью Эллен, что я могу начать с них, я начал наблюдать за ними. Они были слишком быстролетными, чтобы образовывать какие-то конфигурации.., или нет?

Я плавал, наблюдая, и наблюдение превратилось в изучение. Все, что подвергается изменениям, со временем образует конфигурации преобразования. Они долго сопротивлялись моему пониманию, но в конце концов я начал видеть элементы конфигураций в мелькающих огоньках. Получалось, что они были не такими уж хаотичными.

Если они и образовывали конфигурации, то являлись частью большей индивидуальности, в которой могут содержаться подобные конфигурации, большей индивидуальности, которой являлась вселенная их среды – была ли эта вселенная размером с атом атома или больше, чем все вселенные вселенных вместе взятые. Если так, то существовала связь между вселенной, в которой они находились, и конфигурациями, которые в ней существовали.

То, что я узнал в своей собственной вселенной, могло оказаться ключевым моментом и здесь. Насколько бы это место ни было непостижимым, единство любой ее части с целым, тождественность каждой ее части с целым могло здесь быть таким же определенным, как и там, откуда я появился. Если так, то я должен был являться частью этой вселенной, и она также должна была являться частью меня – просто потому, что сейчас я находился в ней. Поэтому ее конфигурации также должны были являться частью меня, быть столь же понятными, как моя собственная физическая речь в действии, когда я был в своем старом теле, поскольку, как я выяснил, часть целого не может быть странной или чуждой для целого.

«Теперь ты понимаешь, – продолжала Эллен-которая-была-мной. – А раз понимаешь, все, что тебе нужно сделать, – это потянуться и коснуться».

Она снова была права. Здесь не было кардинала, сидящего на птичьей кормушке; золотистый свет затерялся и остался позади в другой бесконечности. Но все равно она была права – ничто не могло помешать мне потянуться и попытаться коснуться, соединиться с тем, частью чего я стал.

Я потянулся. Я попытался ощутить свое тождество с этим окружающим меня местом так же, как я делал это в своей родной вселенной. Тождество приходило медленно, но в конце концов оказалось, что мне требовалось сделать еще всего на один шаг больше, чем тогда, когда я добивался тождественности с Обсидианом и его товарищами.

Я коснулся чего-то. Это было нечто или какие-то вещи, способные отзываться. После этого общение с ними стало всего лишь делом выработки необходимых конфигураций, и в этом они пошли мне навстречу. Очевидно – я говорю очевидно, поскольку ситуацию не так легко, если вообще возможно, перевести в слова, – разница между живой и неживой материей в этой вселенной не была такой значительной, как в нашей. Вместо этого граница проходила между теми или тем, что обладало конечными жизнями, и теми или тем, жизнь которых была бесконечна, и огоньки, которые я видел, каждый были одной жизнью, светящейся с самого начала, по-видимому, краткого момента ее зарождения до момента затухания в момент смерти.