…Отец вернулся с войны контуженным, с перебитыми пальцами левой руки, без одного глаза. Пятый год стоял сторожем при телятах. Его застрелил сын начальника районной милиции, повадившийся с дружками резать телят. Сторож застукал разбой. Держа наизготовку двустволку, уговаривал грабителей подобру убираться, а то не ровен час… Но молодые, здоровые парни, уже завалившие двух годовалых бычков, попытались отобрать у него ружьё. Отбился бы боевой старшина, если бы были патроны. Только по распоряжению районной власти сторожу на дежурстве больше двух зарядов не полагалось… Первый, чтобы предупредить, а второй – кликнуть на помощь милицию, которая где-то за тридцать километров в районном центре отдыхала в ночь… Фронтовой старшина увернулся от лихих рук налётчиков и из двух стволов наугад пальнул. Первая картечь угодила одному в плечо, а вторая – самому главному бандюге в ширинку. Тот в болевом угаре выхватил «Наган» и разрядил в сторожа весь барабан.

На перестрелку сбежался народ…

Всё бы, конечно, улеглось… Пока суд, то районное

начальство дело заболтало бы, утопило в чернилах, как в весенней грязи. В конце концов, обвинило бы одноглазого сторожа во всём. А суд бы согласился… Да на грех «Наган» оказался казённым – личным оружием самого районного начальника милиции. Сынок, когда собрался в очередной раз за мясом, в очередной же раз выудил его «только на ночь» из папашкиной кобуры.

Всего этого Илья не знал, а запомнил только толстого милиционера, который несколько раз приезжал после похорон на тяжёлом мотоцикле с коляской, привозил в серых кулёчках коричневые «подушечки»7 и большие, облитые твёрдым, сладким молоком, пряники, и о чём-то подолгу разговаривал с мамой. А в последний приезд, после тягостного сидения за столом, забрал конфеты назад, выругался на мать, и из сеней крикнул:

«С голоду у меня по миру пойдёте!»

Без отца в хате стало пусто и тревожно. Даже мать перестала напевать, возясь у печи.

С тех самых дней, забираясь на печь ночевать, Илья долго лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в пугающие ночные звуки, что прилетали со двора, вспоминал свет ушедшего дня. Ему казалось, что он тем самым отгоняет от себя ночь и её гнетущую темноту, хранительницу тревоги.

«Если бы я знал, что будет завтра, – думал он. – Я бы… – Но на этом мысль обрывалась. – Папа не знал. А мама знает. Идёт на работу, говорит: «Сегодня не ходите по улице. Будет дождь». И обязательно дождь капает».

Однажды Илья спросил у мамы:

«Как ты про всё наперёд знаешь?

«Потому что рано встаю, – ответила мать. – Кто рано встаёт, тому Бог подаёт».

Илья освободил ногу, на которой лежал кот, стараясь не спугнуть животину, чтобы тот не спрыгнул с печи раньше его.

«Сегодня Толькина очередь выгонять корову, – вспомнил он. – Мама, как встанет, возьмёт подойник и пойдёт в хлев… А когда вернётся, станет будить Тольку… Тот начнёт брыкаться и локтями биться… Лучше я пойду за него. Я никогда ещё на улице не был первым… Всегда кто-то уже ходит, когда я выхожу…»

Но входная дверь в избу звонко лязгнула щеколдой, раздался глухой удар – это мать поставила подойник на лавку у печи… Зашумело молоко, процеживаемое сквозь марлю…

«Опять день будет неизвестным…» – Илья огорчился, поняв, что снова проспал. Он соскользнул с печи на лежанку, натянул штаны на худые ноги и спрыгнул на пол.

– Чего это ты в такую рань? – спросила мать. – Толина очередь сегодня.

Но Илья не ответил. Молча полез под печь.

– Ты чего там забыл?

Мальчик достал из-под печи верёвочный кнут на длинном кнутовище.

– Откуда это у тебя? – удивилась она. – Толя сделал?

Илья отрицательно повертел головой. Он давно сплёл кнут из кусочков пеньковых бечёвок, подобранных в колхозном амбаре. И только вчера сделал кнутовище из сухой тонкой вишнёвой ветки. А спрятал, чтобы старший брат не отобрал.

Он вышел из избы. Остановился на пороге и прищурился. Ранние, но уже жгучие августовские лучи, облили его худое смуглое тело приятным, ласковым теплом. Ступил на землю. И она, не успевшая остыть за ночь, тоже подарила ему тепло.

В хлеву чернобокая корова медленно повернула голову, с надеждой посмотрела на мальчика огромными масляно-корич-невыми глазами, в уголках которых горели яркие, призывные светлячки. Ей надоело стоять в тёмном сарае, и она не могла дождаться, когда позволят выйти.

«Опять я босой по навозу, – с сожалением подумал Илья. И смело ступил на холодный пол хлева. – Как ботинки, так Тольке первому… А мне после него… и только рваные… Я с весны всё время босиком хожу…»

Почувствовав возле себя человека, корова угодливо наклонила голову, предлагая, наконец, отпустить её в стадо. Илья отодвинул отгородку. Марта оттолкнула мальчика в сторону надутым животом, торопливо пошла во двор. Ей вослед призывно и жалостливо замычал телёнок…

Корова деловито шла по пустой улице, стараясь на ходу ухватить листочки с веток сирени, выбивавшихся из-за плетёных изгородей. Илья семенил следом. Нёс в руках кнут, и хотелось, чтобы корова вдруг залезла в чужой двор или хотя бы остановилась. Тогда он смог бы крикнуть на неё и пустить в ход новый кнут. Но животина торопливо переставляла ноги, спеша в стадо.

«Не проснулся раньше мамки, зато на улице я первый», – радостно подумал Илья и, понимая, что не дождётся, когда корова заберётся в потраву, размахнулся и с силой резанул кнутом воздух перед собой. Кнутовище изогнулось, плетёная бечёвка завертелась змеёй и гулко выстрелила. Корова испугалась, побежала.

На пустом выгоне у колодца сидел пастух дед Афанасий в ожидании стада. Подогнав корову к колодцу, Илья глянул на старика и испугался. Тот смотрел на мальчика пустым взглядом выцветших белёсых глаз и, как показалось Илье, не видел его. Подумалось, что пастух умер.

«А кто же погонит стадо!? – испугался мальчик. – Коровы колхозу потраву сделают… Сафрон-пасечник за потраву трудодни заберёт… А то и корову со двора сгонит! А зимой нельзя без коровы! Погоню Марту обратно… Пусть лучше по двору ходит…»

Но старик вдруг встрепенулся и, увидев перед собой мальчика, спросил:

– Это ты, Верещага… Тебе сколько лет?

«Тольке десять…– соображал Илья, – значит, мне шесть… А зачем ему знать про это?..»

– Не хочешь говорить, – согласился со своими мыслями старик. – Молчать лучшее завсегда… Я у вас во дворе через неделю стою. А сегодня я у Вальки Рыбака… – Пастух снова провалился в сон. Рот его открылся, выказывая пяток, одиноко торчащих зубов – два сверху и три снизу.

«Марту надо домой! – решил Илья. Хотел побежать к корове,

которая мирно паслась. Но увидев, что из переулков на выгон гнали коров, остался стоять в растерянности. – Погоню назад – станут смеяться…»

– Эй, дед, принимай! – К колодцу подошёл Валька Рыбак, молодой мужик в серой рубашке и соломенной шляпе. Протянул старику тряпичную сумку с едой. – Гляди, не засни, дедуля!

– Не боись, – ответил пастух. Взял сумку, заинтересованно заглянул в её нутро, и радостно улыбнулся. – Вот, хотел к тебе на Троицу попасть – не вышло. Считал… на Петра попаду – опять не вышло…

– Не переживай, дед! – сказал Рыбак. – Вечером я налью тебе стопку. И за Троицу, и за Петра, и за Павла… А ты, Илька, почему такой хмурый с самого утра?

– Это уж не забудь… – ответил вместо мальчика Афанасий.

«Про Петра и Троицу дед говорил и вчера. Только тётке Варьке, – вспомнил Илья. – Почему дядя Валька не видит, что дед мёртвый?.. Скажу мамке. Она заберёт

Марту во двор

Илья побежал домой. На улице повстречался дед Харитон. Он ехал на телеге и гнал рядом с собой комолую корову.

– Илька, приходи на конюшню, – сказал старик. – Будем зерно с тобой возить.

Илья кивнул, соглашаясь, и побежал дальше.

Когда подбегал к своей избе, то увидел, что из их двора вышел объездчик Сурчина, ведя за повод лошадь под седлом. Это насторожило мальчика. Сурчина каждое утро развозил по селу задания председателя на работы. Опасаясь хозяйских собак, он всегда въезжал во дворы верхом, и, оставаясь в седле, подводил коня боком к окну избы, стучал ногайкой по стеклу и, наклонившись, громко выкрикивал задания на день. А после Троицы Сурчина стал заходить к ним в дом, чуть ли не каждое утро.