Он не стал читать до конца. Царь долго молчал и смотрел на него, легким движением руки отпустив с доклада всех остальных.

– Ты знаешь его стихи? И каковы же они? – наконец, спросил Александр.

– Ваше Императорское Величество! Стихи г-на Пушкина знает весь Петербург, потому как они ходят в списках. Этот отрок и талантлив, и уже популярен чрезвычайно. И то, и другое мешает просто взять и высечь его, хотя того стоило бы. Но из гадкого щенка может вырасти очень породистая собака, которая и службу будет знать, и границы охранять станет на дальних подступах. Ей бы только солнца побольше, чтоб не зачахла…

– Стало быть, по-твоему, не казнить отрока и не в Сибирь его, а, наоборот, на юга полуденные? – нахмурился царь.

– Мой государь, вы, как всегда, приняли мудрое решение, – поклонился императору Аракчеев.

– Сколько я тебя знаю, Алексей Андреевич, не перестаю удивляться твоей прозорливости, иногда настолько, что начинаю побаиваться тебя! – улыбнулся царь, довольный, что быстро разрешилось то, что могло вылиться в кровавую драму.

– Вам ни к чему побаиваться того, кто предан вам до последнего вдоха, – снова поклонился царю Аракчеев. – Мне не было двадцати лет, когда я впервые имел счастье лично познакомиться с вами – столько же и Пушкину сейчас. И никому не дано знать, что из отрока сего вырастет…

Это был первый случай, когда Аракчеев спас великого поэта от верной каторги или чего еще похуже. Первый, но далеко не последний. Второй раз это случится в 1820 году, когда граф Воронцов пожалуется на поэта царю, а Аракчеев скажет, оскалясь какой-то загадочно-счастливой улыбкой: «Государь, кто влюблен, тому многое может проститься!»

– Похоже, вам обоим многое прощается, – ответит сурово император, но тут же возьмет перо и отправит уволенного со службы поэта не в сибирскую ссылку, как собирался, а «на постоянное жительство в село Михайловское Псковской губернии под надзор местного начальства и родителей поименованного выше г-на Пушкина».

Пушкин оставил после себя десять гениальных томов и четверых детей. Несмотря на «донжуанский список» и массу слухов о своих побочных детях, великий поэт заставил нас поверить, что единственной и неповторимой его любовью была Наталья Николаевна Гончарова – «чистейшей прелести чистейший образец».

Пушкин погиб в 37 лет. Аракчеев в 37 лет только женился. Граф не оставил ни перечня донжуанских подвигов, ни детей. В его жизни было две женщины. Первую, свою жену он, наверное, смог бы полюбить, если б она явила собой «чистейший образец» его мыслей и представлений о преданности. И кто знает, может, совсем не так сложилась бы его судьба, и совсем не такое негативное мнение он оставил бы о себе потомкам.

Он не искал чинов в приданое, как вообще никогда и не от кого не искал чинов и наград. Он просто хотел семейного счастья, которое в его представлении означало, прежде всего, взаимное уважение. «Любовь и дружба ее есть единое мое исканное в ней благополучие, чего я единственно прошу от Всевышнего, а без оного, по чувствительному моему характеру, я не могу быть здоров и счастлив». Так писал он о своей избраннице незадолго до свадьбы.

В начале февраля 1806 года Аракчеев обвенчался с Натальей Федоровной Хомутовой, дочерью малоизвестного генерал-майора, занимавшегося рекрутским набором. В тот же день новоявленная графиня получила по императорскому указу Екатерининский орден 2-й степени – высшую «женскую» награду Российской империи.

Наверное, сидя «на золотом крыльце», царь с царицей думали, что самый лучший подарок на свадьбу молодой женщине – фрейлинский статус. Он давал право без приглашения появляться при дворе, посещать все балы в высшем свете. Короче, открывал любые двери – танцуй хоть до упаду. Можешь с мужем, можешь одна – никто с тебя не спросит, никто не осудит.

Новоиспеченная графиня не успела подарить мужу ребенка. Прожили вместе они всего год. Несогласие супругов во взглядах стало проявляться все чаще, и граф с удивлением обнаружил, что его дела, его симпатии и антипатии для молодой жены совершенно безразличны, что, прожив все лето в Грузино, она так и не могла полюбить его детище. А к зиме она явно затосковала по Петербургу и прямо заявила мужу, что до сих пор не использовала свой фрейлинский статус, не появившись ни на одном балу в свете. Он отпустил ее в столицу.

Нет точных сведений, как вела себя графиня на балах. Но, конечно, нашлись доброхоты, тут же сообщившие графу обо всех ее «партнерах по мазурке». Граф прибыл в Петербург, имел с женой серьезный разговор и при ней приказал своим людям, чтобы графиня впредь не выезжала одна.

По сути, это был домашний арест. Несмотря на это, однажды вечером, когда мужа не было дома, она потребовала подать карету и назвала адрес, куда ехать. На отданный ею приказ лакей, поклонившись, ответил: «Их сиятельством графом сделано запрещение вам ездить одной». Карета так и простояла у крыльца до возвращения Аракчеева и до нового скандала, в конце которого граф заявил жене, что отныне она лишается права делать какие-либо траты без его ведома.

Вряд ли граф понимал, что женщине можно запретить ездить на танцы и расточать там улыбки в обмен на знаки внимания, так необходимые ее натуре, можно запретить ей вообще появляться в свете. Но лишить ее скудных копеек на личные расходы – это значит, оскорбить в ней женщину, лишить ее «женскаго» пола и смысла жизни.

Декорум брачного сожития сохранялся бы, наверное, еще долго, если бы не случай, если бы граф не был в курсе всех дел, особенно когда они касались крупных чиновников. До сведения Аракчеева дошло, что обер-полицмейстер Санкт-Петербурга, регулярно получающий 100 000 рублей на секретные нужды, тратит деньги совсем на другие надобности, с интересами службы ничего не имеющие. Он доложил об этом государю императору Александру Павловичу. Последовало высочайшее повеление отревизовать расходы главного полицейского чина.

Аракчеев срочно потребовал к себе все книги и дела по данной теме. Каково же было его изумление, когда он прочитал в книге выдачи расходов, что его супруга дважды получала по пять тысяч рублей. Граф не позволил ей даже слова сказать в оправдание, дал час на сборы.

Замуж графиня Хомутова больше так и не вышла. В отличие от Натальи Николаевны Пушкиной, которая станет Ланской, нарожает новому мужу-генералу еще трёх дочерей, а про историю с Дантесом однажды скажет княгине Вяземской: «Мне с ним было весело. Он мне просто нравился, и я думала: будет то же, что два года сряду». Чистейший образец – ну что за прелесть эта сказка! К сожалению, это не сказка…

У графа Аракчеева в жизни была еще одна женщина. Та, которую он считал единственной своей любовью, своей невенчанной женой, с которой он прожил больше двадцати лет, которой он писал такие страстные, такие нежные письма и которую, несмотря на ее лживый характер и низкое происхождение, считал поистине «чистейшим образцом».

Но и она никогда не была ни образцом, ни «чистейшей прелестью». И кто знает теперь доподлинно, любила ли она Аракчеева вообще, способна ли была на такое чувство. Тут важнее другое: она сама была любима искренне и нежно. И она сумела сделать графа настолько счастливым, что он гордился своей любовью, которая меняла его, от которой он становился смелее, мягче.

В 1820 году, спасая Пушкина от жалобы графа Воронцова на «воинствующий атеизм» поэта, Аракчеев взял на себя смелость объяснить государю всё только лишь влюбленностью молодого стихотворца. Государь увидел в непривычной сей смелости влюбленность не Пушкина, а самого Аракчеева. И простил-то, получается, обоих…

Аракчеев остался верен своей любви до конца. Даже смерть не смогла их разлучить. Когда любимая женщина погибла, великий царедворец чуть не сошел с ума. Его больше не интересовали государственные дела, он ушел со службы и, закрывшись ото всех людей и от всего земного, тихо умирал от тоски по своей любимой еще долгих девять лет. Граф приказал заранее выкопать себе могилу рядом с ее прахом. И умер, так и не снимая с шеи ее платка…