В этот раз его выдернуло на заброшенном полустанке посреди елового леса. Ржавые, убегающие в никуда рельсы. Занесённая лесным мусором бетонная платформа. Из живых существ - только ворона, и та, учуяв его, с паническим карканьем унеслась прочь. Над наглухо заколоченным скворечником кассы - буквы: РО..Т...Е. Буквы хотят ему о чём-то рассказать, но их посыл столь смутен, что ни с чем не ассоциируется.

   Как всегда - неизвестно где, неизвестно зачем.

   - Ищи, курцхаар Лотц, нюхай воздух.

   На станции ничего странного - унылый дух запустения, пыль, сор. Нюхай дальше, по тропе в ельник - мрачно, темно, сыро... кто-то умирал мучительно и долго... в еловом повеситься... Дальше в чащу... кто-то едва слышно плачет тонким голосом - и как ощенённую суку на зов потерянного кутёнка, его потянуло на этот скулёж. Она страдала на берегу лесного пруда. Женщина. Красивая или не очень - сложно сказать, после того, как ей вскрыли от уха до уха горло, привязали сумку с камнями к ногам и сбросили в заболоченный пруд, где она пару лет служила кормом и домом местным обитателям, от былой красоты сохранился только клочок эктоплазмы, мутный и расплывчатый. Неживая светлая. Ей бы давно пора играть на арфе в садах Элизиума, а она своими страданиями стянула кудель в такой узел, что мойре пришлось отправить в мир курцхаара Лотца, стропальщика.

   - О чём ты плачешь, неживая?

   Морок затрепетал и потянулся к нему туманным языком.

   Йозеф не любил топляков, вода размывает их ауру, и понять такое неживое сложно. Но работа стропальщика - распутать клубок и подвесить груз, дать Атропос возможность рассечь нить.

   В глазницах призрака плескались тени воспоминаний. Лотц осторожно прикоснулся.

   - Обида... ненависть... месть... ярость - справедливости! Отомстить! - вяло и размыто - вряд ли её держит это. Глубже.

   - Боль... страх... - чего ты боишься, неживая - ты уже умерла. - Страх... маленькая, слабая, беззащитная... нежность, любовь... баю-баюшки-баю... - злоба... чужой ублюдок, изведу - своих нарожаю... - ненависть! Страх! Ужас! Защити! Защитиии!

   - Как?!

   Вспышка: ему швыряют яркое видение - мужское лицо - изумлённое, он что-то видел, что-то знает. Свидетель - последний шанс. Контрастный снимок, выжженный намертво на подкорке. Серая радужка с золотистыми вкраплениями вокруг чёрного бездонного зрачка. Йозеф ныряет в этот тёмный колодец и падает сквозь спираль событий и фактов на дно, туда, где бьётся живым пульсом нить.

   Воспоминания.

   ...Электричка покачивается и постукивает колёсами на стыках рельсов, в такт в сумке звякают бутылки. Он прислонился к стенке и дремлет вполглаза. Кроме него в вагоне только две молодые женщины в другом конце. Говорят, это направление скоро отменят. Вспомнилось, как впервые ехал к Ивану в девяносто пятом - вагон забитый селянами и дачниками. Вымирает деревня. Всё меняется, а разве он не изменился, раньше бы непременно подкатил к городским фифам, а сейчас едва тлеет теоретический интерес, если только сами приплывут... Зато зверски хотелось курить, потянулся к пачке сигарет в нагрудном кармане, но силой воли заставил руку вернуться на прежнее место - нельзя, врач запретил. Чтобы не думать о куреве, исподтишка начал разглядывать попутчиц.

   Около тридцати - Розочка и Беляночка. С брюнеточкой он бы замутил - пикантная штучка: восточный разрез глаз, алые губки. Девушка из Нагасаки. Но не со светлой, его не привлекали обильные рубенсовские формы. И лицо у неё грубое и злое - Юлия Ауг, всплыла в памяти фамилия актрисы. Бессонными ночами на дежурстве он смотрел сериалы, и поневоле стал знатоком кинематографа.

   Стукнула дверь тамбура, бригада контролёров возвращалась из конца состава в головной вагон. Когда они поравнялись с пассажирками, брюнетка странно задёргала головой и рукой, словно у неё начался припадок эпилепсии, заклекотала, пытаясь что-то сказать, но блондинка пихнула её к стенке и зло забубнила. Он расслышал только конец тирады: "наркодиспансер" и "достала уже!" Занятые разговором контролёры не обратили на пассажирок никакого внимания. Брюнетка затихла.

   Наркоманка? Не похоже: слишком стильная и ухоженная. А потом, когда он помогал выгружать из тамбура неподъёмную сумку, на мгновение они оказалась совсем рядом - лицом к лицу, глаза в глаза. И таким вселенским ужасом были залиты эти глаза, такой из них рвался крик о помощи, что он растерялся и упустил момент - ухватив за талию, блондинка поволокла спутницу по платформе. Наверное, горячий старлей из девяностых что-то бы предпринял - рванул стоп-кран, выскочил из поезда и побежал следом, а он стоял столбом и не знал, что делать. Они стояли напротив, облитые неоновым светом станционного фонаря, как пейзаж в рамке - Юлия Ауг и девушка из Нагасаки, и он достал смартфон и сделал снимок: один, второй, третий...

   - Молодец, курцхаар, нашёл. Время воплощаться.

   Теперь он - Стас Колганов. Пятьдесят три года, бывший военный. Живёт в соседней области, сюда приезжает к сестре, заведующей хирургическим отделением областной больницы. Болен, онкология. Послезавтра умрёт на операционном столе.

   Всё так же зверски хотелось курить, ну, доппельгангеру врач не указ, щёлкнула зажигалка, он глубоко затянулся, и лёгкие заполнил тёплый сухой дым, достал и пролистал смартфон - вот они, девушки, чёткие, легко узнаваемые лица на фото. Хороший жирный след.

   - Ищи дальше, курцхаар Лотц.

   В реальности моросил мелкий дождь, над заросшим осокой и ряской прудом висела серая мга, смердело чем-то тухлым. В таких местах никогда не светит солнце, и не поют птицы. Гиблое место, и укромное, но блондинка о нём знала - местная? Значит, нужна тропа от станции через лес, тропы всегда ведут к аборигенам.

   Деревня не умерла, жизнь здесь всё ещё теплилась.

   - Цыпа-цыпа-цыпа - выводил голос за забором крайнего двора.

   Широким жестом сея зерно, старуха кормила кур. Недобрая, недоверчивая... чуть-чуть подправить - немного доброжелательности и очень хочется поговорить, да не с кем.

   - День добрый, баушко. Заплутал я, не подскажешь, как сие благодатное местообитание достойных пейзан обзывается?