– Ванесса, если нам придется пройти через это снова, мы с папой потеряем волю к жизни.

Так что они приехали только на субботнее собрание. Ну и ладно; Броувик был моим миром, а не их. Они, наверное, скорее бы за республиканцев проголосовали, чем наклеили на машину стикер с надписью: «Мой ребенок учится в Броувике».

После собрания родители пришли ко мне в комнату. На папе была бейсболка с логотипом команды Red Sox и клетчатая рубашка, мама пыталась уравновесить его своим трикотажным костюмом. Папа бродил по комнате, изучая книжные полки, а мама легла на кровать рядом со мной и попыталась взять меня за руку.

– Не надо, – сказала я, вырывая ладонь.

– Тогда дай я понюхаю твою шею. Я соскучилась по твоему запаху.

Я прижала плечо к уху.

– Мам, это как-то странно. Это ненормально.

На прошлых зимних каникулах она попросила у меня мой любимый шарф, чтобы хранить его в коробке и нюхать, когда соскучится. Это воспоминание мне пришлось поскорее выбросить из головы, иначе я задохнулась бы от чувства вины.

Мама начала описывать собрание. Меня интересовало только одно: что сказал мистер Стрейн, но я дожидалась, пока она перечислит всех учителей, потому что не хотела вызвать подозрения своим чрезмерным любопытством.

Наконец она сказала:

– Твой учитель литературы кажется интересным человеком.

– Это тот бородатый здоровяк? – спросил папа.

– Да, тот, что учился в Гарварде, – сказала она, растягивая это слово. «Га-арвард». Я гадала, как это всплыло. Мистер Стрейн почему-то упомянул, что там учился, или родители заметили диплом на стене за его столом?

Мама повторила:

– Очень интересный человек.

– В каком смысле? – спросила я. – Что он сказал?

– Сказал, что на прошлой неделе ты написала хорошее сочинение.

– И все?

– А что еще он должен был сказать?

При мысли, что он говорил обо мне, как об обычной ученице, я закусила щеку от унижения. «На прошлой неделе она написала хорошее сочинение». Может, я для него и была обычной ученицей.

Мама сказала:

– А знаешь, кто меня не впечатлил? Этот учитель по политологии, мистер Шелдон. – Стрельнув в меня глазами, она добавила: – Он выглядит настоящим засранцем.

– Ладно тебе, Джен, – вмешался папа. Он ненавидел, когда мама при мне ругалась.

Я вскочила с кровати, распахнула дверцу шкафа и принялась рыться в своей одежде, чтобы не смотреть на них, пока они обсуждали, остаться ли им на ужин или уехать домой до темноты.

– Ты ужасно расстроишься, если мы не останемся на ужин? – спросили они.

Упершись взглядом в одежду на вешалках, я промямлила, что это не важно. По своему обыкновению резко попрощавшись, я постаралась не раздражаться, когда у мамы на глазах выступили слезы.

Подходил срок сдачи работ по Уитмену. В пятницу мистер Стрейн ходил по классу, прося то одного, то другого ученика изложить свои тезисы. В ответ он делал два типа замечаний: либо «хорошо, но нуждается в доработке», либо «выброси и начни заново», и постепенно все мы начали обмякать от тревоги. Тому Хадсону досталось «выброси и начни заново», и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет, но, когда Дженни досталось «хорошо, но нужно доработать», она и правда начала смаргивать слезы. Какой-то части меня захотелось подбежать к ней, заключить ее в объятия и сказать мистеру Стрейну, чтобы он оставил ее в покое. Когда очередь дошла до меня, он сказал, что мой план работы идеален.

Когда всех оценили, до конца урока оставалось еще пятнадцать минут, и мистер Стрейн велел нам использовать это время, чтобы внести исправления в тезисы. Я сидела, не зная, что делать, ведь у меня и так все было идеально. Тут учитель окликнул меня из-за своего стола. Он поднял листочек со стихотворением, которое я дала ему в начале урока, и подозвал меня к себе:

– Давай обсудим вот это.

Скрипнув стулом, я встала, и в тот же момент Дженни, пытаясь размять затекшую руку, уронила карандаш. На секунду наши глаза встретились, и, подходя к учительскому столу, я чувствовала на себе ее взгляд.

Я села на стул рядом с мистером Стрейном и увидела, что на полях моего стихотворения нет ни одной пометки.

– Подсаживайся поближе, чтобы мы могли говорить тихо, – сказал он.

Не успела я пошевелиться, как он схватил мой стул за спинку и подкатил его к себе, так что нас разделяло меньше фута.

Может, кому-то и было любопытно, чем мы с ним занимаемся, но никто этого не показывал. Все головы сосредоточенно склонились над тетрадками. Можно было подумать, что все ученики существуют в одном мире, а мы с мистером Стрейном – в другом. Он разгладил складку на моем листке в том месте, где я его сложила, и начал читать. Учитель сидел так близко, что я чувствовала его запах – кофе и мел, – и, пока он читал, я смотрела на его руки, плоские обгрызенные ногти, темные волоски на запястьях. Я гадала, почему он предложил обсудить стихотворение, если еще его не прочитал. Гадала, что он подумал о моих родителях, посчитал ли их деревенщинами – папу в его фланелевой рубашке и маму, прижимающую сумочку к груди. «О, вы учились в Гарварде», – должно быть, сказали они, растягивая слова от благоговения.

Указывая ручкой на страницу, мистер Стрейн прошептал:

– Несса, не могу не спросить: ты хотела показаться сексуальной?

Я бросила взгляд на указанные им строки:

Его вопрос расколол меня надвое: тело мое осталось рядом с ним, а разум сбежал назад к парте. Никто еще не называл меня сексуальной, и только родители звали меня Нессой. Я спросила себя, не назвали ли они меня так на собрании. Возможно, мистер Стрейн заметил это ласковое имя и припрятал его для себя.

Хотела ли я показаться сексуальной?

– Не знаю.

Он отстранился – едва заметно, но я это почувствовала, – и сказал:

– Я не хотел тебя смущать.

Я поняла: это проверка. Он хотел посмотреть, как я отреагирую, если назвать меня сексуальной, а смущение значило бы, что я провалилась. Поэтому я покачала головой:

– Я не смутилась.

Мистер Стрейн продолжал читать, поставил рядом с другой строкой восклицательный знак и прошептал скорее самому себе, чем мне:

– О, это чудесно.

Где-то в коридоре хлопнула дверь. За партами Грег Экерс с хрустом разминал пальцы по одному, а Дженни водила ластиком по своему плану, который ей никак не давался. Мой взгляд скользнул к окнам и заметил что-то красное. Прищурившись, я увидела воздушный шарик. Его веревочка зацепилась за голую ветвь клена. Он покачивался на ветру, стукался о листву и кору. Откуда вообще взялся этот шарик? Я глазела на него, по ощущениям, очень долго, с такой сосредоточенностью, что даже не моргала.

А потом колено мистера Стрейна прикоснулось к моему голому бедру прямо возле подола юбки. Глаза его не отрывались от стихотворения, кончик ручки следовал за строками, а колено льнуло ко мне. Помертвев, я оцепенела. За партами девять голов сосредоточенно склонялись над планами. На ветке за окном висел обмякший красный шарик.

Поначалу я решила, что это случайность, что мистер Стрейн принимает мою ногу за стол или ребро стула. Я ждала, что он осознает, что сделал, увидит, где очутилась его нога, быстро прошепчет: «Извини» – и отодвинется, но его колено по-прежнему прижималось ко мне. Когда я попыталась вежливо отстраниться, он двинулся вместе со мной.

– Думаю, мы очень похожи, Несса, – прошептал он. – По твоей манере письма видно, что в тебе, как и во мне, таится мрачный романтизм. Тебе нравится все мрачное.

Заслоненный столом, мистер Стрейн опустил руку и мягко, опасливо погладил мое колено – так гладят собаку, которая может взбеситься и укусить. Я не кусалась. Не шевелилась. Даже не дышала. Он продолжал писать заметки о стихотворении, поглаживая мое колено свободной рукой, и мой разум ускользнул. Он парил под потолком, и я видела себя сверху – сутулые плечи, отрешенный взгляд, ярко-рыжие волосы.