Глава 1

В спальном мешке тепло и уютно. А дыхнешь в прорезь клапана, пар изо рта клубами. Лежать бы и лежать, пока солнце не обогреет палатку. Но тонкий писк морзянки проникал через верблюжью шерсть спальника, через куртку наброшенную поверх. Занудливо, как комар над ухом, он взывал к пробуждению.

«Пора!» – подумал Нюкжин и высунул голову. В палатке было не так темно и холодно. Справа, над рацией горела свеча, и Полешкин, из спального мешка, только высунув руку по локоть, отбивал непонятные «точки-тире». И в печке огонь уже набирал силу, потрескивая по сухим чуркам.

Народная мудрость подсказывала: «Спишь – спи, проснулся – вставай!». Нюкжин распахнул клапан, сел и рывком натянул свитер, уложенный под бок, чтобы не выстыл за ночь. Потом взглянул налево. Там кулем спал Андрей, уйдя с головой в спальный мешок. Ни утренняя связь, ни подъем его не заботили.

Полешкин закончил свой перестук, снял наушники. Нюкжин вопросительно посмотрел на него.

– Пока ничего. Назначили выйти в десять ноль-ноль.

– Почему борт не пришел?

– Не хватило светлого времени.

– Много?

– Один час… Я посплю еще…

Рука Полешкина, а за ней и голова, исчезли в спальном мешке. Он превратился в такую же полуфантастическую фигуру, как и Андрей. А Нюкжин посидел еще немного, прислушиваясь к потрескиванию огня и собираясь с мыслями. Подумать было о чем. Полевой сезон закончился. Сентябрь подкрадывался к середине и столбик термометра опускался по ночам до -15.

Эвакуировать отряд предполагали неделю назад. И погода стояла бездождная, и солнце, не яркое, но все-таки грело. Однако эвакуации ждал не один Нюкжин, а, по неписанному закону таежного братства, людей из горных районов эвакуировали в первую очередь. Там и погода переменчивее, и снег лег. А отряд Нюкжина вел работы на стыке Алазейских гор и Колымской низменности и мог подождать. Но позавчера начальник базовой станции Прохоров сообщил из Зырянки: «В горах занепогодило. Борт в плане к вам!» И утром вчера подтвердил: «Ждите!» А в 10—00, тот же Прохоров огорчил, уже в который раз: борт забрали на санрейс!

Да, если где-то беда, если человеку нужна срочная помощь, вертолет снимают с любого задания. Нет на Севере ничего более первоочередного, чем санрейс! Правда, Прохоров пообещал, что сразу по возвращении борт пойдет к ним. Полешкин каждые два часа выходил на связь и каждый раз Прохоров подтверждал: «Быть готовыми!..» Но вертолет так и не прилетел. Не хватило одного часа светлого времени.

И вот, снова ожидание.

Интуиция и многолетний опыт подсказывали: вертолет не прилетит и сегодня.

Тепло концентрировалось под потолком палатки, Нюкжин почувствовал, голову уже греет. Тогда он быстро оделся, сунул ноги в сапоги и присел перед печкой. Пламя яростно тянуло в трубу и нижнее колено покраснело. Нюкжин пошевелил поленья и они осели. Он подложил несколько сухих чурок, взял куртку, задул свечу и вышел.

Небо, окрашенное в теплые желтые цвета на юго-востоке, в зените выглядело серым, бесцветным. Юго-западный угол неба загораживал высокий – 40—50 метров – обрывистый берег Седёдемы. В его уступе обнажался сложный комплекс рыхлых пород.

Нюкжин нарочно поставил лагерь у обрыва, чтобы составить его подробный послойный разрез. Хороший обрыв! Нужный! Работа на нем доставляла большое удовольствие. Особенно хорошо он смотрелся по утрам, когда восходящее солнце облучало его. Каждая полоска, каждый прослой на стенке обрыва выглядел, как высвеченный рентгеном. В свою очередь, обрыв отражал солнечный свет на лагерь, создавая по утрам бодрое рабочее настроение.

Палатки стояли на высокой надпойменной террасе. Неровная бугристая площадка отражала своенравный изменчивый характер реки. Но бурная и полноводная весной, Седёдема сейчас, осенью обмелела. Только на перекатах чувствовалось, что вода сочится, течет, движется. А выше и ниже, в темных, глубоких бочагах, она казалась неподвижной, как черный мрамор.

Левый берег, низкий, глинистый невыразительный, скрывался в буро-зеленых зарослях карликового кустарника. Местами желтели колки лиственниц. А за кустарником и за лиственничным угнетенным лесом поднималась сопка, ее вершина просматривалась из лагеря. У подножия сопки лежало круглое озеро, на котором кормилась пара лебедей. Несколько раз Нюкжин видел, как большие гордые птицы, неторопливо колыша белыми крыльями, устремлялись куда-то вдаль. Но всегда возвращались. Правда, с недавних пор летать стал один лебедь. Его подруга по непонятным причинам не показывалась.

Лагерь состоял из двух палаток и кухни. Большая четырехместная палатка, – «генеральская», как называл ее Андрей, – стояла на виду. В ней жили мужчины, стояла рация, днем камералили, вечером она служила «кают-компанией». Случалось и готовить в ней, когда прихватывали дожди.

Вторая палатка – женская, двухместная, пряталась в зарос-лях тальника. Сейчас ее присутствие выдавала лишь струйка дыма. Там тоже топилась печка.

Кухня-столовая стояла между палатками, там, где терраса полого спускалась к реке. Под брезентовым навесом спрятались обеденный стол с двумя лавками и очаг – рогульки с поперечной жердью, на которую подвешивали казан, чайники, кастрюли, ведра с водой.

– Чтобы все, как у людей! – сказал Полешкин, когда они обустраивали лагерь.

Ася уже разожгла костер и теперь «колдовала» над кастрюлями. Движения ее рук, неторопливо размеренные, неукоснительно вершили важный процесс приготовления пищи.

Труд поварихи в геологическом отряде – тяжелый и неблагодарный. Вставай раньше всех, позже всех ложись, в любую погоду горы грязной посуды. Попробуй-ка, отмой, да не один раз. И отношение к ее труду не всегда уважительное. Но не у Нюкжина. В своем отряде он четко определил отношение равенства между всеми, не делая исключения и для себя.

– Доброе утро! Помочь не надо?

– Доброе утро! – ответила Ася и взглянула на Нюкжина благодарными глазами.

– Не мерзнете ночью?

– Нет! Гера нам все подготовил, так что только затопить…

В ее словах чувствовалась женская признательность к По-лешкину, который по примеру начальника относился к ней не только внимательно и корректно, но и практически обеспечивал все удобства женского быта. А женщине в тайге, да еще осенью, да на холоде такая забота «дорогого стоит».

Припадая на левую ногу, она подошла к кухонному ящику, достала брикет плиточного чая и вернулась к костру. И в душе Нюкжина, в который раз шевельнулась жалость к молодой – тридцать лет не возраст, – одинокой женщине, приниженной с детства бессердечными людьми только потому, что она родилась калекой: одна нога короче другой. С первых дней своего незадачливого детства, она ходила, переваливаясь с боку на бок, как утица. И плечо у нее было одно выше, другое ниже. И сутулилась она так, что Нюкжину порою казалось, что Ася вдобавок ко всему еще и горбата.

Жалость пробуждала и мысль, что внимание Полешкина Ася принимала на свой счет, тогда как в палатке с ней жила Светлана, красивая студентка-практикантка. Правда у Светланы имелся «нареченный» – сокурсник по факультету Андрей, видный и неглупый парень. И смешно было бы Полешкину оказывать Светлане какие-либо знаки внимания открыто. Но то, что Ася ошибалась относительно Полешкина, Нюкжин мог бы побожиться, если бы верил в бога.

Однако, что верно, то верно: Асе не хватало самоутверждения. Что с того, что у нее одна нога короче? Гармония человека не только в геометрических пропорциях. Она, скорее, в характере человека. Вот у него, Нюкжина, подбородок тяжелый, бульдожий. Его и дразнили в школе «бульдогом», пока он не оттузил одного из дразнильщиков. А у Полешкина щеки как у хомяка, за ними ушей не видно. И ростом он не вышел. Зато руки золотые: и топором владеет, и мясо приготовит, и радист отменный, и хозяйственный, спроси, сразу скажет, где что лежит.