- Вот тебе раз! - вырывается у Кодара.

- Ты только не сердись, дружочек, - просительно и ласково говорит Марина. - Я тебе должна многое сказать... Мы так давно не были вместе.

- Говори же! Все говори! - Голос Кодара становится жестким, и пальцы дрожат, горячие мысли бегут, обгоняют друг друга. "Что она может сказать? Она хочет уехать домой и там родить... Но пусть будет так. Уж один-то он как-нибудь убежит. А там степь, воля... Может быть, она хочет что-нибудь сказать о плохих начальниках? Ох сколько их тут, этих плохих!.. А как подрядчик Берендеев косит глаза на нее! Кровь застывает в жилах". - Ну что же ты замолчала? Говори, - повторяет он.

- Как я тебе скажу, когда ты начинаешь кипеть, как самовар, отвечает Марина. Она часто употребляет его же цветистые выражения и шутливо посмеивается над ними.

- Ладно, тетенька, я стану мерзлым барашком... Смирно буду тебя слушать, - говорит он и пытается улыбнуться.

- Зачем мерзлым? Тогда ничего не услышишь, дяденька. - Маленькая теплая рука Маринки исчезает в его большой ладони.

- Послушай. У нас будет маленький. Куда я с ним пойду? Я останусь здесь.

- Если я об этом забыл, то мне надо уши отрезать и бросить голодным собакам. Я помню это, даже когда сплю.

- Даль ведь какая! Сколько надо идти, сколько ехать? Я как вспомню об этом, у меня сердце сжимается, - говорит Марина и печально опускает голову.

- Вот это самая правда, Мариша. Далеко мы заехали, - соглашается Кодар. - Я другое думаю. Ты должна поехать одна. Так лучше будет, Мариша.

Она понимает и чувствует, как тягостно ему говорить о своем решении.

- Там Тулеген-бабай, тетка Камшат. Кумыса сколько хочешь, - горячо убеждает ее Кодар. - И маленькому будет хорошо и тебе...

- А тебе как? - спрашивает она и пытается поймать его взгляд. Но он отводит свои глаза в сторону.

- Мне что? Я один останусь. Потом убегу. Один-то я свободный, как птица!

- А если эту птицу снова поймают?

- Нет, - решительно отвечает Кодар. - Уйду. Пока живой, тут не останусь.

- Я это знаю. Поэтому и остаюсь. Когда буду знать, что ты далеко ушел, тогда и я уеду.

- Не уедешь, - сумрачно возражает Кодар. - Не отпустят тебя начальники. В тюрьме тебя держать будут.

- Не посмеют они посадить меня с ребенком.

- Ты женщина, и бог тебе дал женский ум...

- Волос длинный, а ум короткий... Это мы слышали от многих умных мужчин, - посмеиваясь, говорит Маринка.

- У тебя хороший ум, только молодой маленько, - улыбается Кодар и тут же сурово и веско продолжает: - Тюремщики тебя будут держать до тех пор, пока я не вернусь. Они знают, что я приду. Даже волчица идет за своим детенышем, а я не волк, человек. Тюрьма - это железный волчий капкан, а ты приманка. Я не хочу, чтобы они из тебя и моего ребенка делали кусок мяса в этом капкане... Ты должна ехать, - закончил он. - Друзья тоже так советуют.

- Нет. Я тебя не оставлю, - с твердой решимостью заявляет Маринка.

О том, чтобы оставить его одного, Маринка не помышляла. Да и слишком тяжело было возвращаться одной на родину. Как ни милы были родные уральские просторы, она чувствовала себя изгнанницей, и отчий дом стал для нее чужим.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почти два месяца этап каторжан, с которыми следовал Василий Михайлович Кондрашов, добирался до Иркутска. С Архипом Булановым его разлучили в Зарецке. О дальнейшей судьбе шиханского забойщика Василий узнал по дороге. Это случилось на одном из пересыльных пунктов. Рано утром к ним в вагон втолкнули кудлатого, с обмороженными щеками цыгана. Сбросив с плеч длинный, на меху пиджак, оставшись в одной плисовой безрукавке, он сел на боковую нижнюю полку и начал развязывать узелок с едой. Вагон был полупустым, и этапники спали по полкам.

- Эх, жисть моя жистинка, судьба наша судьбинка! - певуче проговорил цыган и начал грызть крепкими желтыми зубами кусок смерзшегося хлеба.

- Да вот возьмите у меня теплого. - Василий Михайлович протянул цыгану краюху сибирского хлеба, который покупали ему конвойные.

- Спасибо, сердешный. На "вы" меня, как господина, называешь, из благородных, значит? - спросил цыган.

- Из ученых, - усмехнулся Кондрашов.

Склонив к Василию сизое, бородатое лицо, цыган, лихо подмигнув, шепнул:

- Политика?

- В тюрьме это не имеет значения, - сказал Василий.

- Вижу, сердешный, не доверяешь. Макарием меня зовут, слышишь?

- Слышу.

- Я одного политика знал. Что за человек! Уговаривал я его бежать. Я уже третий раз бегу. Не пошел он со мной.

- Почему же? - поспешно спросил Василий Михайлович. Он давно с нетерпением ждал подходящего случая, чтобы покинуть эту тюрьму на колесах. Все должно будет решиться, когда они прибудут в Иркутск. Там встретят его друзья, которым Устя обещала послать зашифрованную телеграмму.

- Не пошел потому, что умнее меня, дурачка. Бежать-то надо летом. Тогда каждый куст ночевать пустит. А у Архипа вольное поселение, он может с ним расстаться, когда ему душа повелит.

- Как фамилия твоего Архипа? - спросил Кондрашов. О том, что он напал на след Буланова, у него не было никакого сомнения.

Цыган хитро прищурил черный глаз и перестал жевать.

- Мне не веришь, господин хороший, а сам все вопросики задаешь.

- Верю, Макарий, верю, - кивнул он.

- Ой ли?

- Да я тоже сам из беглых, - признался Василий и радостно засмеялся.

- Давно бы так! Буланов, Архип Буланов. А ты ишо бежать собираешься?

- Там видно будет, - неопределенно ответил Кондрашов. Слишком словоохотливый цыган был для него неподходящей компанией.

Вошел конвойный, высокий, костистый, в черном мундире с орлами на пуговицах; сопя простуженным носом, крикнул:

- На поверку становись!

Арестованные в серых смятых бушлатах, гремя кандалами, спрыгнув с полок, столпились в проходе. На Василии, как на политическом, кандалов не было. До появления цыгана он ехал один в купе. После поверки цыган пошел искать "браточков" по конским делам. В купе Кондрашова присел конвойный. Был он из забайкальских казаков, с широким задубелым лицом и со светлой, аккуратно подстриженной бородой, пахнущей водкой и чесноком. Звали его Софроном. Он носил на погонах лычки младшего урядника.

- Наконец подъезжаем, - поглядывая в окно, проговорил Софрон.