Говорили, что здесь скоро всё подчистят и сделают парк. Нам было не жалко, мы своё уже отыграли, когда были маленькими. Пусть строят свой парк.

Хорошо, что наш дом – наша большая буква «Г», если смотреть из космоса – стоял на самом краешке микрорайона. Между домом и лесопосадками других домов не было, прохожих не было, и машин не было – тут вообще никакой дороги не было. Нам это даже нравилось, потому что в космосе у космонавтов тоже дорог нет, они сквозь пустоту летят.

Скорым шагом добравшись до лесопосадок – которые станут парком, как гусеница бабочкой – мы оказались в кустах из мелких ёлок и сосен. Это я так говорю, чтобы сделать Матрасу приятное. Он однажды обозвал маленькую ёлку «кустом», а потом спорить со мною начал, мол, пока дерево маленькое – оно куст, а когда вырастет – тогда оно уже не куст, а дерево.

– Когда оно маленькое – оно маленькое дерево, а не куст, – не согласился я с Матрасом, – А куст – это вообще другое растение. Ты когда-нибудь видел, чтобы из куста смородины выросла берёза?

– Из куста смородины вырастет смородиновое дерево, – сказал упрямый Матрас.

– Тогда ты – куст человека, – подытожил я наш разговор, чтобы согласиться с Матрасом и сделать ему приятное.

– Типа, когда вырасту, стану деревом, – пробурчал Матрас.

С этим я тоже согласился, чтобы Матрасу стало совсем хорошо, ведь он мой лучший друг. Вот как тогда согласился, так до сих пор и соглашаюсь каждый раз, когда вижу кусты.

А сейчас мы в кусты забрались, осмотрелись в отсеках, как в кино про подводную лодку – всё ли у нас в порядке? Порядок – это когда всё на своих местах. В данном случае выходило наоборот, порядок – это когда никого нет на местах. Никаких взрослых: как обычных, одомашненных, так и не обычных – бомжей. Не было ни гуляющих, ни выпивающих, ни просто без толку шумящих людей, и это «вызывало странные чувства». С одной стороны – радовало своей безопасностью, с другой – огорчало отсутствием риска.

Кажется, Матрас это тоже заметил. У него такое лицо было, словно ему велик пообещали, но не дали. Вернее, дали, но не велосипед, а леща.

– Не огорчайся, – подбодрил я друга, – неприятности ещё будут. Нам через кладбище два раза топать, сначала туда, потом обратно.

– Да, это радует, – согласился Матрас, и даже заулыбался.

И мы отважно пошагали сначала сквозь кустистые хвойные, потом обнаглели и «выперлись», как сказал бы Матрасов отец, на дорогу, которую народ протоптал сквозь лесопосадки, как тропу к нерукотворному памятнику Пушкину. По дороге шагать было легче. Я заметил, что несмотря на то, что преодолевать препятствия настоящему мужчине нравится, к манящей неизвестности иногда проще пройти прямой дорогой.

Эта дорога была, конечно, не очень прямой, но более прямой, чем сквозь обдирающие одежду кусты. Ругаться вечером с мамой по поводу испорченной курточки не считалось манящей неизвестностью, скорее наоборот – отталкивающей, и вполне определённой, неприятностью.

Вот так, совершенно неромантично, мы и прошагали наши скудные лесопосадки, на что у нас ушло примерно двадцать минут. На краю лесопосадок располагалось городское кладбище.

– Может, обойдём? – осторожно предложил Матрас, – Или, хотя бы, перекусим? Вечереет…

Матрас не прочёл так много хороших книжек, как я, он у нас больше по фильмам специалист. Поэтому спрашивает, как правило, он, а отвечаю почти всегда я.

Да, вокруг вечерело, как будто на экране убавляли яркость. Хотя нет, нет так. В реальности вечереет куда круче! Цвета на небе не тускнеют, они меняются: светло-голубой становится тёмно-голубым, а синий начинает переходить в почти чёрный. И переходит, переходит так плавно, будто небу неохота чернеть. И вот оно почернеет – а как же облака найдут дорогу домой?

Иногда облака, не нашедшие дороги домой, мрачнеют и становятся тучами, сталкиваются друг с другом, высекая молнии и пуская на землю дождь. Люди тогда суетятся, спешат под крышу – ах, как рано потемнело сегодня, да ещё и дождь, надо же.

И если бы только так вечерело. Вот сегодня ещё и ветер утих. Уж повечерело, так повечерело. Птицы тоже затихли, и даже…

– Бежим! – вдруг крикнул Матрас, и мы понеслись.

– Куда? – спросил я у спины бегущего впереди Матраса, но спина не ответила.

Впереди было кладбище, туда мы все и летели, сначала Матрас, потом мы с рюкзачком. Когда Матрас крикнул своё «Бежим!», оно прозвучало так испуганно и так честно, что я просто понёсся за ним, и всё. Так вопят, когда сверху летит кирпич, или сбоку летит старшеклассник, или снизу летит асфальт, вернее, это ты на него летишь, но тут уж всё равно.

Влетели мы на кладбище, и только там я услышал сзади:

– Эй, парни, а ну-ка стойте! Остановитесь!

– Полиция! – заорал Матрас, – Бежим!

– Стоим, – сказал я и остановился.

Мне было так нехорошо, «мягко говоря», что бежать я не мог. Встал, нагнулся, схватил руками коленки, чтобы не убежали дальше без меня. Сердце тоже хотело дальше бежать, я слышал его. Помотал головой, не соглашаясь с сердцем, потом кое-как оглянулся. Возле входа на кладбище стоял полицейский автомобиль, от него шли в нашу сторону двое полицейских.

– Матрас, – сказал я, – ты фильмов насмотрелся. Мы что – бандиты? Зачем нам от них бегать?

– Щас получим, – заскулил Матрас, – каранти-ин!

Я распрямился, потому что стоять, согнувшись, мне стало совсем плохо. Надо же, а я думал, что я круче, чем я.

До полицейских было метров сто, а может двести, или весь километр, то есть целых тысяча метров. Полицейские спокойно шли в нашу сторону.

«Ясное дело», как говорит Матрасов отец, у Матраса рефлекс. Рефлекс – это когда Матрас сначала что-то делает, а только потом думает. И сейчас он от полиции побежал, потому что рефлекс. Я сразу про его отца подумал. Пугало прямо какое-то, а не отец. Наверняка, Матрас испугался грядущего леща, потому и побежал.

По-моему, что-то у Матраса в башке не так, подумал я, но сказать не успел.

– Ты как хочешь, – сказал Матрас, – а леща мне сегодня совсем неохота. Бежим!

И мы вновь побежали.

– Эй! – крикнул я снова в спину Матраса, – Да не бойся ты так, ничего тебе батя не сделает.

– Дурак, – обернулся Матрас на бегу, – я не боюсь. У него сердце, понимаешь. Мы его бережём с мамой.

Выходило так, что мы убежали, чтобы не расстраивать Матрасова батю, потому что у него сердце.

Я бежал, и плакал, потому что у моего отца тоже, наверное, было сердце. Или сосуды, или лёгкие… мама никогда не рассказывала. И полиции не расскажешь, когда догонят, что у отца друга сердце, вы, дяденьки, нас отпустите, или вообще не ловите. Так и захотелось остановиться, обернуться и крикнуть:

– Сердце! У нас сердце у отцов, не подходите! У Матрасова болит, а у моего было.

Кстати, а откуда я взял, что за нами вообще бегут? Я это подумал, но сказать не успел, потому что меня опередил Матрас.

– Разбегаемся, – сказал Матрас, тяжело дыша, и это было, наверное, правильно.

А может, и неправильно. Мы тогда, как в кино, шлёпнули друг друга ладонями по ладоням, это вроде как такое скоростное рукопожатие у крутых ребят, и Матрас понёсся налево, а я направо.

Бежал я лишь потому, что Матрас мне друг. Был бы сам – не бежал бы. А сейчас бежал, бежал, как маленький. Мимо крестов, оград, мимо памятников бежал. Бежал весело, как на уроке физкультуры, не замечая, так сказать, окрестностей. Странно, мне никогда не было здесь страшно, среди крестов. Это вообще не страшная история.

Это забавная история. Потому что, когда я остановился и обернулся, то никого там не было. Никаких полицейских, и никакого, разумеется, Матраса.

На всякий случай я свернул с дороги, присел за памятник и набрал Матраса, но его телефон был отключен. Уж не знаю, что там произошло, но мне почему-то показалось, что ничего особенного. Что друг благополучно сбежал, а вот я сижу теперь здесь, на краю вселенной, загнанный нелепой трусостью в угол, как крыса в подвале, и, похоже, скоро начну замерзать. Потому что апрель апрелем, но вечера пока что холодные. Я Матрасу не обещал, да и сам не догадывался, что ближе к закату похолодает.