Вода поднялась ещё.

Уже миновали середину, спасительный берег был в каких-нибудь четырёх метрах, когда двигатель, зацепив вентилятором воды, стал троить и заглох.

Кабину стало подтапливать.

Опустив окна, водитель с Михалычем перебрались в кузов.

Вода поднялась до железного борта и сквозь щели побежала по дну кузова.

Вся смена, семнадцать здоровых мужиков инстинктивно столпились у кабины – поближе к берегу.

Сквозь шум реки до слуха неожиданно донёсся отдалённый треск бульдозера, очевидно, работавшего на второй дамбе. От машины его скрывали кусты ивняка. Кто-то свистнул раз, другой, а кто-то даже крикнул, хотя все прекрасно понимали, что в работающем бульдозере не слышно даже собственного голоса. Надо было кому-то прыгать, это понимали все, но никто на это не решался: вниз жутко было смотреть.

Река меж тем напирала. Казалось, ещё немного и машину опрокинет.

Решение прыгнуть появилось у Пети стихийно. Стащив сапоги и растолкав впереди стоявших, он вскочил на крышу кабины, внутренне собрался и, поджав ноги, чтобы не удариться о подводные валуны, прыгнул.

Тело обожгло ледяной водой. Петя попробовал встать на ноги, но его тут же сбило течением и понесло. Однако буквально тут же он умудрился ухватиться за полоскавшийся в воде куст вербы, подтянулся и с трудом выкарабкался на берег. Отнесло шагов на двадцать.

С машины кинули сапоги. Дрожа от холода, Петя сгоряча подбежал к ним, схватил и вместе с ними уже сделал пару шагов, но тут же бросил и, презирая опасность порезать об осколки камней ноги, поспешил к бульдозеру.

Откатываясь назад, бульдозерист заметил разутого, мокрого Петю, сразу сообразил, в чём дело, и на полном газу погнал машину к берегу.

У реки оказались одновременно. Отмотали трос. Михалыч встал на узкий капот вездехода и, со второго раза поймав конец троса, накинул петлю на буксировочный крюк.

Бульдозерист натянул трос, потащил, и в ту же минуту вода пошла лавой, перехлестнув через борт, так что стоящим в кузове стало по пояс. Ещё бы чуть-чуть и машину перевернуло.

Когда вездеход вырвался из бушующей пучины на террасу, все попрыгали на землю и первое время оторопело смотрели, как несла и крутила обломки деревьев, кусты, мусор река. Точно бильярдные шары, катились по дну валуны. Кое-где вода полезла и на террасу, но это уже было не страшно.

Шофер, опрокинув кабину, занялся двигателем. Мужики стаскивали болотные сапоги, разматывали портянки, снимали и отжимали нижнее бельё. На Петю между делом сердито кричали, чтобы лез в бульдозер сушиться и греться, и по этому крику Петя понял, что отныне навсегда свой.

Машина так и не завелась и её вместо со сменой тем же бульдозером потащили к выносу Каташного, где находилась небольшая избушка с печуркой. Дорогой вели речи о том, что теперь отрезаны и от полигона, и от посёлка, по меньшей мере, до вечера, а то и до утра.

У выноса Каташного вода в Бирюсе бушевала, казалось, ещё сильнее.

Попытались было пробиться на ту сторону на бульдозере, но едва вошли в русло, вода стала хлестать через капот, многотонную громадину потащило. Включив задний ход, бульдозерист едва успел выгнать машину на берег. Пока не спадёт вода, нечего было и думать о переправе.

Обсушившись у печурки, Павел с Петей пошли смотреть старинное кладбище, находившееся десятью метрами выше на пологом выступе сопки, откуда был хорошо виден затопленный полигон. Паводком унесло сорокакубовую цистерну с соляркой. От мониторов остались на поверхности одни гусаки. А вот бульдозеры всё-таки успели загнать на отвалы. Возле одного из них собралась ночная смена.

Перекинувшись замечаниями по поводу творившегося на полигоне, Павел с Петей приступили к осмотру могил. Трудно сказать, какой они были глубины, скорее всего, неглубокими, поскольку почвы тут было совсем немного. Всё заросло травой. Вместо крестов на могилах лежали камни. На некоторых были высечены едва различимые фамилии, инициалы и годы захоронения. Все – от середины тридцатых и до конца сороковых годов. Если учесть «музейные экспонаты» в ЗПК (прикованные наручниками к железной тачке кисти рук, квадратный десятикилограммовый лом, которым в старину долбили коренные), без особенного труда можно было догадаться, кто они и как тут оказались. И Петя в очередной раз не упустил случая высказать своё мнение о столь вопиющей несправедливости:

– Что творили гады, а!

Павел согласно кивнул, а затем сказал, что у него самого дед репрессированный.

– За что?

– Гарнцевый хлеб голодающим колхозникам роздали. Разумеется, не весь и не всем, а понемногу, и только тем, у кого детей полна изба, а есть нечего, и они уже с голоду пухнуть начинали. Однако тут же нашлась бдительная колхозница, написала, куда следует, и деда вместе с остальными членами правления в расход. Бабушка тогда с семерыми, мал мала меньше, на руках осталась.

– Эх, Ленина бы на них поднять!

Павел с удивлением на Петю глянул:

– И что?

– Как это что! Да он бы их!..

– Кого – их, когда, сам, собственноручно всё это учредил?

– Ленин?!

– Ну не Иисус же Христос! Чего уставился? Вот ещё!.. В собрание сочинений его загляни. В пятидесятый том, например. Не помню, на какой странице, да у меня записано. Я когда про деда писать надумал, не только Ленина, но и Сталина собрания сочинений на эту тему полистал. В нашей совхозной библиотеке, под стеллажами обнаружил. С фотографиями. В Горках. На скамеечке. Вместе.

– Постой, постой… – остановил его Петя. – Со Сталиным дело ясное, Ленин, скажи, тут причём?

– А я тебе про что, садовая голова, толкую? Последовательный ленинец!

– Кто, Сталин?!

– Сталин! Все до одного завета исполнил! После декрета Совета Народных Комиссаров от пятого сентября восемнадцатого года, знаешь, чего твой Ленин писал? «Провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». Вот тебе и будущие сталинские лагеря. А в мае двадцать второго – в сорок пятом томе уже – тогдашнему наркому юстиции пишет: «Товарищ Курский! По-моему, надо расширить применение расстрела…» И ещё есть. А ты – Ле-энин!

После идиллических представлений о Ленине слышать это Пете было просто дико. Ведь чуть ли не каждый день по радио пели: «Ленин в моей весне, в самом счастливом сне…», и в этом не было и тени сомнения, а тут… Петя почувствовал себя до глубины души оскорблённым.

– Ну, ты, Пашка, оказывается, и га-ад!..

И не желая более ничего слышать, пошёл прочь. Внутри у него, как и вокруг, клокотало. Ни одному слову, разумеется, он не поверил, и, спустившись вниз, всё не мог найти себе места, и то бродил вокруг избушки, а то подходил к бушующей реке.

Когда же увидел спускающегося вниз Павла, чтобы не видеть ставшую ненавистной рожу предателя, пошёл прочь по дороге, по которой недавно притащили к выносу Каташного армейский вездеход. Река по-прежнему бушевала, попутно затопляя террасу, и когда дорога ныряла в ложбину, приходилось идти по воде. Иногда вода перехлёстывала через верх подвернутых болотных сапог, но Петя даже не останавливался, чтобы её вылить.

«Это – Ленин-то, а, Ле-энин?! – продолжал кипеть он. – Ну не сволочь ли! Да лучше Ленина… Это же – Ле-энин! – И тотчас перед глазами вставала восторженная физиономия из фильма «Человек с ружьём», прищур знакомых по множеству портретов и фотографий глаз, бородка клинышком, лысина во всю голову, сокрушительный взмах коротенькой руки, и уже из самого детства, казалось, навеки запавшее в душу, что, как и Петя, «родился Ленин маленький с кудрявой головой» и тоже «бегал в валенках по горке ледяной»; броневик на Финляндском вокзале, завод Михельсона, гадина Каплан, Горки, скамеечка, «печник – душа живая», и всё-всё, но главное, потому он в глуши Симбирской родился, что «призрак коммунизма по Европе рыскал» – заря будущей счастливой жизни, значит. – А он!.. – Петя имел в виду Павла. – Ну, не гад ли? Да разве с такими построишь коммунизм?» Увы, всю свою сознательную жизнь Петя свято верил в это ожидаемое в недалёком будущем всеобъемлющее человеческое счастье, мало того, даже питал надежду, хотя бы немного, хотя бы на пенсии пожить при нём, а иначе какой тогда смысл жить?